1
Новый Мир Тьмы / Second sight - рассказ из пролога
« : 26 Марта 2015, 03:07:19 »
Довольно невнятный, но атмосферный. Некоторые спорные моменты перевел исходя из интуиции, так что возможно немного отсебятины.
Бугимен
Я получил свою силу от отца, но я не родился с нею. Сила. Он называл ее так, но не я. Я стараюсь вообще о ней не говорить. Я помню наш с матерью разговор в детской клинике, где я лежал, истыканный липкими электродами.
Она сказала, что мы – семья – называем это «силой» потому что не можем придумать другого подходящего слова.
«Это как когда люди говорят «Сила слова», Джон», сказала она мне. «Просто фигура речи. Не зацикливайся на этом». Окей, мам.
Мои родичи настаивали, что люди станут принимать меня серьезнее потом, когда нас опубликуют, когда появится доказательство. Позже я узнал, что единственные, кто приняли работу моих родителей серьезно – городские сумасшедшие и конспирологи всех мастей. Люди, с которыми я бы меньше всего хотел знаться. Так что, в конце концов, я и сам отказался относиться ко всему этому серьезно. Так было, пока не умерла мать.
Она была рациональной. Стремилась преодолеть разрыв между работой и людьми, чье внимание мы хотели привлечь. Из кожи вон лезла, чтобы представить нас настоящим экстрасенсам, настоящим ученым, настоящим покровителям. Она понимала, что если мы хотим протащить респектабельных, благонадежных людей сквозь толпу буйнопомешанных, нужно расчистить для них путь. Мой отец же считал, что его такая важная и удивительная работа – то есть я – сама собой привлечет нужных людей сквозь плотные ряды фальшивых мистиков и медиумов-недоучек.
Я помню, как он говорил мне, «Мы ждем такого человека, Джонни, которому эта вещь так нужна, что он сам придет за ней в магазин». Он говорил это множество раз, но в тот раз, который я всегда представляю, он сказал это в темноте над телом мамы. Мы сидели по обе стороны ее постели в полосатой тени больничных жалюзи, слушая глухое гудение электрооборудования. После этих слов мы сидели еще минут пятнадцать, и я представлял, как он страдает. Как он сидит в полной тишине, мучимый чувством вины.
Потом он встал с коротким вздохом, в котором читалось «Ну-с, перерыв окончен» - и вышел из комнаты, бросив через плечо: «Возвращаемся к работе».
Я не экстрасенс и никогда им не был.
Работой моего отца было исследование и развитие моей силы. Он настаивал, что во мне сокрыто «множество способностей», но лично мне так никогда не казалось. Возможно, я бы относился к его суждениям с большим уважением, если бы он не вычитал их прямым текстом из заказанной по почте книги.
В тот день он поднялся в нашу отделанную под дерево кухню из своего наполовину врытого в землю логова (оно же наш гараж). Его палец целился внутрь книги в невыразительном красном переплете. Моя мама готовила ужин у открытого окна. Я пытался решать задачи по математике, но меня сбивали мошки, бьющиеся о зажженные лампочки. У нас был уродский шелушащийся желтой и оранжевой краской стол. Шли семидесятые. Мы жили в таком недоделанном коттедже, в каком проводит ночи профессор из фильма ужасов, чтобы в тиши и покое переводить таинственные письмена. Впрочем, с такими жителями как мы, этот домик, укрывшийся меж сосен неакционерного общества «Миллспорт Хайлендс», скорее походил на скрипучую, населенную пауками ставку психопата, готовящегося представить миру свой ультиматум. На самом деле, мой отец был и тем, и другим.
Он вошел с просветленным выражением на лице, крича, «Милая! Милая, послушай-ка вот это!» Он опустил раскрытую книгу на стол и зачитал вслух, блуждая по странице указательным пальцем. «Хотя не обнаружено никакой прямой причинно-следственной связи одних величин потенциалов мета-психических прорывов с другими, бла-бла-бла – ты слушаешь? – кажется, есть своего рода запечатленный эффект домино в развитии разностно-одаренных экстраординарных исполнителей». Не отрывая взгляда от книги, он махнул пальцем в мою сторону, словно указывал на залетевшую в комнату птичку.
«Таким образом, с обширным бла-бла-бла», он рывком перевернул страницу, «представляется возможным, бла-бла, подтолкнуть разностно-одаренного индивида к переходу на новый уровень способностей посредством поддержания высокой амплитуды психического импульса, поддерживаемой ком-, гм, комплексом регулярных спец-стандартных упражнений». Он выпрямился и протянул руки к нам обоим. «Вы слышали? Это поразительно!»
Я глянул на мать, взмолившись про себя, чтобы это оказался один из тех вечеров, когда она холодно одернет его. Вместо этого она осторожно спросила, «А мы уже решили, что Джон действительно разностно-одаренный?». Впрочем, и этого оказалось достаточно, чтобы его энтузиазм несколько притупился.
«Я знаю, дорогая, что я тебя еще не убедил, но я веду к тому, что ему вообще не обязательно им быть сейчас. Я думаю, что он разностно-одаренный, но даже если не одаренный, он может им стать. Нам нужно просто достаточно поднатаскать его, и он сможет приоткрыть эту дверцу». Он открыл холодильник и вытащил одну банку пива из связки.
Она посмотрела на меня, а я – на нее. Я беззвучно взывал к ней. Пытался выразить мотание головы одним лишь взглядом. Я умолял. «Психический импульс», протянула она.
Отец махнул в ее сторону пивом. «В яблочко», кивнул он и отхлебнул из банки.
«Звучит непросто», сказала она, взъерошив мои волосы движением образцовой мамы из телевизора. «Я много работаю. Постоянно упражняюсь. А подумай, чего добьется он. Чем раньше мы начнем с ним –», мой отец смолк, уставившись в окно. «Он сможет больше, чем мы мечтали».
Мать улыбнулась мне. Тогда я понял, что потерял ее.
Только больные люди живут в госпитале. Проведи в госпитале какое-то время, и ты не сможешь не стать больным.
Вместо детского лагеря я проводил лето в гараже, упражняясь с дидактическими карточками. Вместо плавательной секции меня на четверо суток помещали в камеру сенсорной депривации. Отец построил ее сам, используя резину из старых покрышек и проволочную сетку с развалин курятника. Он заставлял меня делать ментальные упражнения, медитировать и сносить то, что он называл «травмоподвергание». Я должен был научиться терпеть физические раздражители, поднимать себя выше мороза и жары, голода и жажды, выше громких звуков, одиночества, тошноты и чего-то, что очень отдаленно напоминало иглоукалывание.
Идея заключалась в том, что мое чувственное восприятие слишком сильно, и оно подавляет слабые экстрасенсорные ощущения. Такой философией меня кормили примерно до пятого или шестого класса. То есть – учитывая, что моим домашним образованием занималась мама – не слишком долго.
Со временем, вклад моей матери в процесс подготовки оказывал все большее влияние на методы отца. Они повернулись лицом к науке и медицине в дополнение к изначальной психологической и парапсихологической направленности. Помню, как я смотрел «Инопланетянина» и думал, что Эллиот какой-то странный для ребенка – пока они не засунули его в бумажную комнату и не облепили медными проводками. Вот это я понял.
Чтобы и вы понимали: в промежутке между шестым и шестнадцатым днем рождения, я ни разу не встречался с дантистом, но зато посетил больше двух дюжин разных больниц, разбросанных по девяти штатам, и провел в каждой из них не меньше недели. Я не помню точно, насколько это правда, но обычно говорю людям, что за весь 1981 год не брал в рот никакой еды, кроме больничной. Время от времени мы колесили из штата в штат, чтобы показать меня очередному пытливому доктору – которых моя мать называла «специалисты». В других случаях мы переезжали, чтобы она могла найти себе новую работу по уходу. Они с отцом тоже ели и спали в госпиталях, неофициально и в обход документов. Не счесть, сколько раз мою мать вежливо увольняли.
Что меня больше всего беспокоит в больничном периоде моей жизни, так это то, насколько нечетко я его помню. В большую невнятную кучу неразборчивых мыслей смешались не только больницы, дороги, торговые автоматы, врачи и медсестры, но и все упоминания и объяснения, куда и зачем я еду. Перед некоторыми тестами родители держали меня без сна целые сутки, так что затем я засыпал надолго и крепко, давая им достаточно времени для всех необходимых проверок и измерений. К тому же, иными способами было сложно заставить ребенка уснуть на обернутой хрустящей бумагой кушетке, под терпеливыми взглядами группы врачей, ведущих наблюдение из контрольной комнаты. Звуки игл медсканеров, бегающих вверх-вниз по бумажной ленте, и вовсе прогоняли сон начисто.
Лучше, чем все остальное, я помню спертый, пропитанный потом воздух в кабине нашей легковушки, внутри которой я спал на заднем сидении, пока мы ехали из Сидар-Рапидс, Айова, в Биллингс, Монтана. Помню противное, вязкое красное лекарство, которое выпил из странной пластмассовой ложечки, чтобы смягчить интенсивность приступов. Помню, как подслушал спор отца с моим лечащим врачом в коридоре больницы. Они обсуждали, можно ли официально диагностировать мне умственную отсталость.
Слушая доктора и сравнивая его речь с речью отца, я вдруг понял, что мой родитель вовсе не был независимым исследователем альтернативных научных теорий. Он был просто неуч. Он забрел в темный лес. Он не был ни ученым, ни парапсихологом, ни изобретателем-самоучкой. Он хотел получить на меня патент. Но чем дольше они с врачом говорили, тем яснее становилось: этот неизвестный мне доктор понимает, о чем говорит, а мой отец – нет.
Я лежал в пустой комнате, в темноте, притворяясь спящим, уверенный, что еще до рассвета войдет мой отец, скажет мне одеваться, и мы уедем отсюда. У него никогда не было другого плана действий. Он собирался просто проверять все новые и новые теории, пока не получит требуемый результат – если, конечно, он когда-нибудь знал, в чем должен такой результат заключаться. Той ночью я думал о двух людях, которых одних я знал на всех белом свете и о том, что я понятия не имею, в какой больнице сейчас нахожусь, и не могу даже примерно представить, что может случиться, если я попытаюсь сбежать. Мне было страшно, как никогда.
Голос отца за стеной тоже звучал испуганно. Аргументы и утверждения сменились оскорблениями и обидами. Он казался маленьким глупым ребенком. Его доводы блекли и выдыхались, вся его важность улетучивалась, соприкасаясь со словами врача. Костюм целеустремленного родителя и неутомимого естествоиспытателя лопался, обнажая люминесцентным лампам больничного коридора голое, незащищенное нутро. Он отчаянно пытался отбрыкиваться квази-медицинскими терминами, но лишь походил на лысого человека, приклеивающего выпавшие волосы обратно к гладкой макушке. Мой отец мог построить забор из слов, но за его калиткой скрывалась обычная дурость.
Он никогда не узнал от меня, что я слышал тот разговор. Тот ночью его позор как будто воплотился телесно в моей палате. Он бродил подле кровати как ночной убийца, и я мог слышать его дыхание и скрип линолеума под ногами. Это было даже больше, чем просто позор. Это была его нелепость.
То, что в ту ночь потерял мой отец, вошло в мою комнату, вызвало меня обернуться и посмотреть на него. Вызвало меня двинуться под одеялом. И если бы я поддался, если бы я развернулся и посмотрел на него, оно бы меня убило.
Так вот, мои силы. Мой отец расписал и классифицировал их в заполненной от руки и затертой до дыр тетради. Согласно его вычислениям, я развил в себе два независимых дара, каждый из которых служит источником других, вспомогательных сил. Он обозвал меня «разностно-одаренным психокинетическим эмпатом» или, сокращенно, «разностным ПКЭ».
Я помню, как мы сидели в закусочной где-то в Кентукки, и мой отец вел беседу с каким-то типом, с которым он познакомился через газету. Мы втроем занимали крошечную отдельную кабинку, укрытую от чужих глаз и ушей. Отец и этот щербатый жирный водила на тягаче оба откинулись на своих стульях, по-мужицки сложив ладони на сиденье между ног. Пока они чесали языками о делах, я листал комикс.
«Ну, я вам скажу, что у него не такая телепатия, как у этих ряженых теле-медиумов, окей?» Отец запустил очередной ровный кусочек ветчины себе в рот. «То есть, малец не читает мысли. Но он демонстрирует очень точные догадки, особенно когда нервишки шалят».
«Я был бы просто счастлив заполучить в свои руки кого-нибудь с телепатией» Водила произнес это слово с заминкой, как «телек-патия». Он смачно отхаркнул прокуренной слюной в пустую чашку из-под кофе. «Вообще-то, за этим я сюда и приехал».
Отец кивнул. «Конечно-конечно, но настоящий ТП это ведь большая редкость. Они же через одного жулики. Я бы взял настоящего эмпата вместо фальшивого ТП и даже не раздумывал».
В этой поездке мы оставили мать дома. Она тогда как раз начала прихварывать. Отец сказал, что нас не будет пару дней, что значило, что мы, скорее всего, будем ночевать в машине. Находиться с отцом наедине было и так несладко, но в тот раз мне впервые захотелось запереться в уборной и вылезти через окно.
«Что насчет кинетики?», спросил водитель грузовика. Он сказал «ки-нетти-ки».
«Вот уж тут он дока, я вам так скажу» Отец вытащил что-то из трещины между зубами. «Но, конечно, забудьте все, что видели в киношках, ага?»
«Конечно», сказал водила. Он читал книги. Он знал, что к чему.
«Парню не помешало бы чуть больше изящности, но моторчик в нем есть, это точно. Хоть он и тонкий».
«Что это значит – тонкий? Слабый?»
«Ну что вы. Это значит, что мальчик не разжигает пожары или что-нибудь в этом роде. У него есть дар, вы это сразу поймете, но он внешне выглядит как стечение обстоятельств. Как оказия». Мой отец любил говорить это слово, когда ездил без мамы. Как и его отец, частенько замечал он мне.
Водитель грузовика кивнул сам себе. «Оказия», протянул он.
«Вот-вот», сказал отец, что означало «теперь-то ты начинаешь въезжать».
Водитель снова сплюнул в чашку.
«Тут есть свои преимущества», заметил отец.
Водитель осклабился. «Ну, разумеется».
Я пошел в туалет. Когда я вернулся, отец и водитель грузовика стояли на улице возле здоровенной машины, под бледным светом фонарей бензоколонки. Подойдя, я увидел, как водитель подписал, вырвал из книжки и передал отцу чек, который тот аккуратно сложил в нагрудный карман своей ковбойской рубашки. Увидев меня, он улыбнулся.
«Эй, Джонни», сказал он мне. «Мне надо двинуть в Окберн, чтоб разжиться лекарствами для твоей матери. А ты поездишь пару деньков с нашим новым приятелем».
«Когда-нибудь катался в тягаче, Джонни?»
«Я тебя чуть позже подберу, ладно, парень?» Он помог мне вскарабкаться в кабину. Проталкиваться между сидениями на задний ряд было как пытаться залезть в ручку вместо стержня. «Вы, ребята, наверное, поедите в Макдональдсе и, может, заглянете в кино, ага?»
«Конечно», сказал водитель грузовика.
«Ты, Джонни, будь молодцом и делай, что говорят. Веди себя так же, как в больнице, ладно? Если тебе задают вопрос, ты что делаешь?» Отец облокотился на спинку водительского сидения. «Ты отвечаешь. И не врешь. Хорошо?»
Я кивнул.
«Замечательно». Он спустился вниз и наклонился к водителю. Со своего сидения я видел только их лица. Отец говорил с ним, и я услышал «–что вы думаете начет него. Но не бойтесь, слышите? Что бы вы ни делали».
Нутро тягача было красным. В нем пахло потом и вяленым мясом. Не знаю, сколько времени мы провели в дороге. Водитель изредка болтал со мной, но разговор не клеился. Он совершенно не представлял себе, как и о чем можно поговорить с ребенком. Наконец, он спросил, «Ты знаешь, кто такой халявщик, Джонни?»
Я не ответил. Только голос Долли Патрон тихо пел в кабине.
«Это человек, который должен мне денег. Чувак, который не башляет. Понимаешь? Мы тут посидим с одним парнем, который хочет купить мои магнитофоны, но при этом не отдал мне все долги. Я хочу, чтобы ты мне сказал, если он в чем-то темнит, понятно? Поможешь мне получить свои денежки. Справишься?»
Долли Партон.
«Уж напрягись».
Вот в чем все дело: мой отец так и не понял, что все мои силы цельны. Их нельзя отделить друг от друга и перебирать по одной, как носки. Они связаны, сбиты. По существу, это только одна сила, просто проявляться она может по-разному. Она исходит из меня, но направляют ее люди вокруг.
Отец считал, что мне нужна практика, чтобы отточить способности. Мать сказала, что мне нужно «смягчить контакт», и отец ухватился за эту фразу. Я пытался объяснить им, что все не так – что он становится сильнее, не мягче – но у отца была книга, так что ему было знать лучше.
Думаю, он считал, что убивает одним выстрелом двух зайцев. Сдавая меня в аренду, он одновременно обеспечивал мне стрессовую ситуацию для обучения под давлением, и в то же время добывал себе немного легких деньжат. Не могу сказать, что я ненавидел его за это. Я ведь проводил несколько ночей подальше от него, в номере мотеля с телевизором, где мог даже представить, что насовсем покончил с ним.
И все же той ночью, после аварии, я вернулся к нему.
Впервые почуять чужой страх – как разглядеть сома, скользящего по дну ручья. Это черное пятно на буром фоне. Вы замечаете его на секунду и не можете предугадать, когда заметите снова. Я не могу описать точно, что прошло мимо меня в тягаче, но я знаю, что вышло оно из головы дальнобойщика.
Поначалу его видел только я. Потом увидел и он. Оно проскользнуло прямо у окошка. Водитель моргнул и замотал головой, чтобы взбодриться. Мне показалось, что силуэт за стеклом похож на фигуру оленя на краю света фар, но он был больше и парил в воздухе на одном уровне с окном. Водитель крутанул регулятор громкости. Голос Джонни Кэша внутри кабины заревел так, что стало больно ушам.
«Не бойтесь», сказал я, но сделал только хуже.
Его страх плыл рядом с тягачом – черный, рогатый зверь.
«Прекратите!», крикнул я, «Не бойтесь!»
Он зыркнул на меня, а потом вновь на дорогу. «Заткнись, малой!»
Оно начало срастаться прямо над капотом, выплетаясь прямо из ничего. Мои конечности совершенно онемели и только покалывали, как будто я отлежал их во мне. Мы могли его видеть, и именно поэтому оно оказалось здесь. Кровь ударила мне в голову. Из краешка рта появилась и поползла по подбородку слюна.
Длинные ветвящиеся отростки выступили из его нутра и пробили дюжину отверстий в лобовом стекле. У него не было туловища, но были мощные члены. Я закрыл глаза, чтобы не впустить его, но водитель тягача уже дал ему все, что было нужно и теперь оно использовало меня, чтобы обернуть нематериальные чувства в ткани и мускулы. Я помню звук, как будто разбился кусок льда, как будто свернулся лист стали – а затем визжащий, пронзительный лязг. Ремень безопасности сдавил мне горло. Мы накренились и завертелись. На миг мои глаза вновь открылись – их выталкивало сквозь веки центробежной силой, как будто меня сбросили с вертящейся карусели. Я увидел перед собой мешанину из деревьев и высокой травы, освещаемую неровным светом полуразбитых фар. Пахло раскаленным металлом и мочой. Водитель не издавал звуков.
Грузовик остановился, уткнувшись кабиной в дно придорожной канавы. Верх кузова расстелился на лобовом стекле как ковер. Большая часть крыши исчезла. По всей приборной панели разбросало набивку из сидений. Моя рука была покрыта липкой кровью. Водитель был зажат между педалями и прорехами в рулевом колесе. Одна его волосатая натренированная рука с ремешком часов на запястье была прижата ремнем безопасности. Остальное было не разобрать. Джонни Кэш еще пел свою песню.
Мы не свернули с главной дороги, так что я просто побрел назад. Когда взошло солнце, я стянул с себя футболку, чтобы избавиться от вони. Около полудня я вернулся в закусочную. Отец спал на заднем сиденье машины, накрыв лицо ладонью. Вокруг него валялись пустые банки.
Я постучал в окно, и он дернулся, просыпаясь. Он посмотрел на меня сквозь стекло, и его рот округлился, а глаза широко распахнулись. И после этого все уже никогда не было прежним.
Отец поселился в своем гараже. Он сидел там ночи напролет за столом напротив машины, погруженный в свой текстовый редактор. Оттуда он слал письма какому-то специализированному издателю в Сент-Поле, Миннесота и в разные журналы и научные альманахи. Подшивки этих журналов вырастали повсюду из пола сумасшедшими спиральными башнями так, что я не мог даже добраться до своего байка.
После того, как умерла мать, я съехал. Я подрабатывал в ночных сменах и телефонных продажах, а моим местом для сна была комната-студия. Отец писал мне короткие деловые записки о своих «открытиях» и о новых теориях, опубликованных им в очередном издании через компьютер. В очередной такой записке я прочитал диагноз. Его поместили в госпиталь в Индиане, где ему и предстояло умереть.
Его врач точно не понимал, что с ним, но говорил, что, скорее всего, дело связано с обменом веществ. Я подъехал, гадая, как далеко может зайти сила после того, как почует его.
Он выглядел совсем крошечным в своей механизированной больничной кровати. Сестра сказала, что он не может есть. Вместо этого он переваривал собственный жир и мышечные ткани. Она попыталась развеселить меня рассказом о том, как он пытался учить своего врача методам лечения. Я сделал вид, что не расслышал ее.
Я тронул его за ногу. Сквозь одеяло она походила на связку сучковатых палочек. «Привет, пап», сказал я.
Его рот раскрылся, но слов не было слышно. Веки дернулись, обнажая опухшие глазные яблоки. Покрытые трупными пятнами руки задрожали.
Медсестра склонилась над ним. «– не хотел –», я слышал, как он шепчет ей. Она глянула на меня. «Извините», сказала она, «он очень слаб».
Отец обхватил меня ладонью. «Джон», прохрипел он, «я не хотел –», он оттолкнул медсестру, и она отошла ко мне, «– чтобы ты приходил».
Я слышал, как его дыхание замедляется, выравнивается, пока она выводила меня из палаты.
«Может, мы попробуем еще раз завтра», сказала сестра. Отец всхрипнул, вталкивая порцию воздуха в свою впалую грудь.
«Может», ответил я. Он умер той ночью.
Я не верю в призраков. Духи и все прочее – это просто отрицание. Люди проецируют свою вину на окружающий мир. Они возлагают свою поруку на других, и называют их призраками. Но это все мы. Это все, что мы облекаем вовне.
Проходя по загаженному освещенному пролету из больничного крыла на парковку, я миновал пожилого мужчину в клетчатой ковбойской рубашке и фермерской шляпе. В одной руке он держал пиво. В другой – тонкую красную книжицу.
Я постарался не обращать внимания. Не встречаться взглядом. Не оборачиваться. Я просто продолжал идти, но когда я добрался до конца пролета и ступил на бетонную лестницу, я знал, что он движется в моем направлении. Когда я спустился по лестнице вниз, он уже стоял наверху.
Я прошел мимо своей машины, вышел из гаража, зашел в закусочную неподалеку, отыскал мужской туалет. Проскользнул в одну из кабинок, закрыл ее, взобрался на унитаз. Я сидел на бачке, уперев ноги в очко.
Дверь туалета открылась. Костлявые босые ноги зашлепали по полу, щелкая как падающие карандаши. Через щелочку между стеной и дверью я видел красную ткань переплета. Слышал звук отхлебываемого пива. Я закрыл глаза, спрятал лицо между коленками и надавил на закрытую дверцу кабинки руками.
Ступни шлепали взад-вперед. Я сделал глубокий вдох.
Я представил свою мать, у раковины с горкой грязной посуды. Представил ее на кухне летней веранды, вытирающей тарелки полотенцем. Представил за столиком, попивающей сладкий чай через трубочку и старый медицинский журнал, спертый со стойки какой-то больницы.
Ступни зашлепали назад к умывальнику быстрой, возбужденной поступью человека, захваченного новым, безумным планом. Я услышал глухой стук стальной банки о стенку мусорного ведра.
Всю ночь я провел в кабинке, иногда засыпал, иногда слушал разговоры людей снаружи, и все ждал, когда все их страхи просто уйдут.
Бугимен
Я получил свою силу от отца, но я не родился с нею. Сила. Он называл ее так, но не я. Я стараюсь вообще о ней не говорить. Я помню наш с матерью разговор в детской клинике, где я лежал, истыканный липкими электродами.
Она сказала, что мы – семья – называем это «силой» потому что не можем придумать другого подходящего слова.
«Это как когда люди говорят «Сила слова», Джон», сказала она мне. «Просто фигура речи. Не зацикливайся на этом». Окей, мам.
Мои родичи настаивали, что люди станут принимать меня серьезнее потом, когда нас опубликуют, когда появится доказательство. Позже я узнал, что единственные, кто приняли работу моих родителей серьезно – городские сумасшедшие и конспирологи всех мастей. Люди, с которыми я бы меньше всего хотел знаться. Так что, в конце концов, я и сам отказался относиться ко всему этому серьезно. Так было, пока не умерла мать.
Она была рациональной. Стремилась преодолеть разрыв между работой и людьми, чье внимание мы хотели привлечь. Из кожи вон лезла, чтобы представить нас настоящим экстрасенсам, настоящим ученым, настоящим покровителям. Она понимала, что если мы хотим протащить респектабельных, благонадежных людей сквозь толпу буйнопомешанных, нужно расчистить для них путь. Мой отец же считал, что его такая важная и удивительная работа – то есть я – сама собой привлечет нужных людей сквозь плотные ряды фальшивых мистиков и медиумов-недоучек.
Я помню, как он говорил мне, «Мы ждем такого человека, Джонни, которому эта вещь так нужна, что он сам придет за ней в магазин». Он говорил это множество раз, но в тот раз, который я всегда представляю, он сказал это в темноте над телом мамы. Мы сидели по обе стороны ее постели в полосатой тени больничных жалюзи, слушая глухое гудение электрооборудования. После этих слов мы сидели еще минут пятнадцать, и я представлял, как он страдает. Как он сидит в полной тишине, мучимый чувством вины.
Потом он встал с коротким вздохом, в котором читалось «Ну-с, перерыв окончен» - и вышел из комнаты, бросив через плечо: «Возвращаемся к работе».
Я не экстрасенс и никогда им не был.
Работой моего отца было исследование и развитие моей силы. Он настаивал, что во мне сокрыто «множество способностей», но лично мне так никогда не казалось. Возможно, я бы относился к его суждениям с большим уважением, если бы он не вычитал их прямым текстом из заказанной по почте книги.
В тот день он поднялся в нашу отделанную под дерево кухню из своего наполовину врытого в землю логова (оно же наш гараж). Его палец целился внутрь книги в невыразительном красном переплете. Моя мама готовила ужин у открытого окна. Я пытался решать задачи по математике, но меня сбивали мошки, бьющиеся о зажженные лампочки. У нас был уродский шелушащийся желтой и оранжевой краской стол. Шли семидесятые. Мы жили в таком недоделанном коттедже, в каком проводит ночи профессор из фильма ужасов, чтобы в тиши и покое переводить таинственные письмена. Впрочем, с такими жителями как мы, этот домик, укрывшийся меж сосен неакционерного общества «Миллспорт Хайлендс», скорее походил на скрипучую, населенную пауками ставку психопата, готовящегося представить миру свой ультиматум. На самом деле, мой отец был и тем, и другим.
Он вошел с просветленным выражением на лице, крича, «Милая! Милая, послушай-ка вот это!» Он опустил раскрытую книгу на стол и зачитал вслух, блуждая по странице указательным пальцем. «Хотя не обнаружено никакой прямой причинно-следственной связи одних величин потенциалов мета-психических прорывов с другими, бла-бла-бла – ты слушаешь? – кажется, есть своего рода запечатленный эффект домино в развитии разностно-одаренных экстраординарных исполнителей». Не отрывая взгляда от книги, он махнул пальцем в мою сторону, словно указывал на залетевшую в комнату птичку.
«Таким образом, с обширным бла-бла-бла», он рывком перевернул страницу, «представляется возможным, бла-бла, подтолкнуть разностно-одаренного индивида к переходу на новый уровень способностей посредством поддержания высокой амплитуды психического импульса, поддерживаемой ком-, гм, комплексом регулярных спец-стандартных упражнений». Он выпрямился и протянул руки к нам обоим. «Вы слышали? Это поразительно!»
Я глянул на мать, взмолившись про себя, чтобы это оказался один из тех вечеров, когда она холодно одернет его. Вместо этого она осторожно спросила, «А мы уже решили, что Джон действительно разностно-одаренный?». Впрочем, и этого оказалось достаточно, чтобы его энтузиазм несколько притупился.
«Я знаю, дорогая, что я тебя еще не убедил, но я веду к тому, что ему вообще не обязательно им быть сейчас. Я думаю, что он разностно-одаренный, но даже если не одаренный, он может им стать. Нам нужно просто достаточно поднатаскать его, и он сможет приоткрыть эту дверцу». Он открыл холодильник и вытащил одну банку пива из связки.
Она посмотрела на меня, а я – на нее. Я беззвучно взывал к ней. Пытался выразить мотание головы одним лишь взглядом. Я умолял. «Психический импульс», протянула она.
Отец махнул в ее сторону пивом. «В яблочко», кивнул он и отхлебнул из банки.
«Звучит непросто», сказала она, взъерошив мои волосы движением образцовой мамы из телевизора. «Я много работаю. Постоянно упражняюсь. А подумай, чего добьется он. Чем раньше мы начнем с ним –», мой отец смолк, уставившись в окно. «Он сможет больше, чем мы мечтали».
Мать улыбнулась мне. Тогда я понял, что потерял ее.
Только больные люди живут в госпитале. Проведи в госпитале какое-то время, и ты не сможешь не стать больным.
Вместо детского лагеря я проводил лето в гараже, упражняясь с дидактическими карточками. Вместо плавательной секции меня на четверо суток помещали в камеру сенсорной депривации. Отец построил ее сам, используя резину из старых покрышек и проволочную сетку с развалин курятника. Он заставлял меня делать ментальные упражнения, медитировать и сносить то, что он называл «травмоподвергание». Я должен был научиться терпеть физические раздражители, поднимать себя выше мороза и жары, голода и жажды, выше громких звуков, одиночества, тошноты и чего-то, что очень отдаленно напоминало иглоукалывание.
Идея заключалась в том, что мое чувственное восприятие слишком сильно, и оно подавляет слабые экстрасенсорные ощущения. Такой философией меня кормили примерно до пятого или шестого класса. То есть – учитывая, что моим домашним образованием занималась мама – не слишком долго.
Со временем, вклад моей матери в процесс подготовки оказывал все большее влияние на методы отца. Они повернулись лицом к науке и медицине в дополнение к изначальной психологической и парапсихологической направленности. Помню, как я смотрел «Инопланетянина» и думал, что Эллиот какой-то странный для ребенка – пока они не засунули его в бумажную комнату и не облепили медными проводками. Вот это я понял.
Чтобы и вы понимали: в промежутке между шестым и шестнадцатым днем рождения, я ни разу не встречался с дантистом, но зато посетил больше двух дюжин разных больниц, разбросанных по девяти штатам, и провел в каждой из них не меньше недели. Я не помню точно, насколько это правда, но обычно говорю людям, что за весь 1981 год не брал в рот никакой еды, кроме больничной. Время от времени мы колесили из штата в штат, чтобы показать меня очередному пытливому доктору – которых моя мать называла «специалисты». В других случаях мы переезжали, чтобы она могла найти себе новую работу по уходу. Они с отцом тоже ели и спали в госпиталях, неофициально и в обход документов. Не счесть, сколько раз мою мать вежливо увольняли.
Что меня больше всего беспокоит в больничном периоде моей жизни, так это то, насколько нечетко я его помню. В большую невнятную кучу неразборчивых мыслей смешались не только больницы, дороги, торговые автоматы, врачи и медсестры, но и все упоминания и объяснения, куда и зачем я еду. Перед некоторыми тестами родители держали меня без сна целые сутки, так что затем я засыпал надолго и крепко, давая им достаточно времени для всех необходимых проверок и измерений. К тому же, иными способами было сложно заставить ребенка уснуть на обернутой хрустящей бумагой кушетке, под терпеливыми взглядами группы врачей, ведущих наблюдение из контрольной комнаты. Звуки игл медсканеров, бегающих вверх-вниз по бумажной ленте, и вовсе прогоняли сон начисто.
Лучше, чем все остальное, я помню спертый, пропитанный потом воздух в кабине нашей легковушки, внутри которой я спал на заднем сидении, пока мы ехали из Сидар-Рапидс, Айова, в Биллингс, Монтана. Помню противное, вязкое красное лекарство, которое выпил из странной пластмассовой ложечки, чтобы смягчить интенсивность приступов. Помню, как подслушал спор отца с моим лечащим врачом в коридоре больницы. Они обсуждали, можно ли официально диагностировать мне умственную отсталость.
Слушая доктора и сравнивая его речь с речью отца, я вдруг понял, что мой родитель вовсе не был независимым исследователем альтернативных научных теорий. Он был просто неуч. Он забрел в темный лес. Он не был ни ученым, ни парапсихологом, ни изобретателем-самоучкой. Он хотел получить на меня патент. Но чем дольше они с врачом говорили, тем яснее становилось: этот неизвестный мне доктор понимает, о чем говорит, а мой отец – нет.
Я лежал в пустой комнате, в темноте, притворяясь спящим, уверенный, что еще до рассвета войдет мой отец, скажет мне одеваться, и мы уедем отсюда. У него никогда не было другого плана действий. Он собирался просто проверять все новые и новые теории, пока не получит требуемый результат – если, конечно, он когда-нибудь знал, в чем должен такой результат заключаться. Той ночью я думал о двух людях, которых одних я знал на всех белом свете и о том, что я понятия не имею, в какой больнице сейчас нахожусь, и не могу даже примерно представить, что может случиться, если я попытаюсь сбежать. Мне было страшно, как никогда.
Голос отца за стеной тоже звучал испуганно. Аргументы и утверждения сменились оскорблениями и обидами. Он казался маленьким глупым ребенком. Его доводы блекли и выдыхались, вся его важность улетучивалась, соприкасаясь со словами врача. Костюм целеустремленного родителя и неутомимого естествоиспытателя лопался, обнажая люминесцентным лампам больничного коридора голое, незащищенное нутро. Он отчаянно пытался отбрыкиваться квази-медицинскими терминами, но лишь походил на лысого человека, приклеивающего выпавшие волосы обратно к гладкой макушке. Мой отец мог построить забор из слов, но за его калиткой скрывалась обычная дурость.
Он никогда не узнал от меня, что я слышал тот разговор. Тот ночью его позор как будто воплотился телесно в моей палате. Он бродил подле кровати как ночной убийца, и я мог слышать его дыхание и скрип линолеума под ногами. Это было даже больше, чем просто позор. Это была его нелепость.
То, что в ту ночь потерял мой отец, вошло в мою комнату, вызвало меня обернуться и посмотреть на него. Вызвало меня двинуться под одеялом. И если бы я поддался, если бы я развернулся и посмотрел на него, оно бы меня убило.
Так вот, мои силы. Мой отец расписал и классифицировал их в заполненной от руки и затертой до дыр тетради. Согласно его вычислениям, я развил в себе два независимых дара, каждый из которых служит источником других, вспомогательных сил. Он обозвал меня «разностно-одаренным психокинетическим эмпатом» или, сокращенно, «разностным ПКЭ».
Я помню, как мы сидели в закусочной где-то в Кентукки, и мой отец вел беседу с каким-то типом, с которым он познакомился через газету. Мы втроем занимали крошечную отдельную кабинку, укрытую от чужих глаз и ушей. Отец и этот щербатый жирный водила на тягаче оба откинулись на своих стульях, по-мужицки сложив ладони на сиденье между ног. Пока они чесали языками о делах, я листал комикс.
«Ну, я вам скажу, что у него не такая телепатия, как у этих ряженых теле-медиумов, окей?» Отец запустил очередной ровный кусочек ветчины себе в рот. «То есть, малец не читает мысли. Но он демонстрирует очень точные догадки, особенно когда нервишки шалят».
«Я был бы просто счастлив заполучить в свои руки кого-нибудь с телепатией» Водила произнес это слово с заминкой, как «телек-патия». Он смачно отхаркнул прокуренной слюной в пустую чашку из-под кофе. «Вообще-то, за этим я сюда и приехал».
Отец кивнул. «Конечно-конечно, но настоящий ТП это ведь большая редкость. Они же через одного жулики. Я бы взял настоящего эмпата вместо фальшивого ТП и даже не раздумывал».
В этой поездке мы оставили мать дома. Она тогда как раз начала прихварывать. Отец сказал, что нас не будет пару дней, что значило, что мы, скорее всего, будем ночевать в машине. Находиться с отцом наедине было и так несладко, но в тот раз мне впервые захотелось запереться в уборной и вылезти через окно.
«Что насчет кинетики?», спросил водитель грузовика. Он сказал «ки-нетти-ки».
«Вот уж тут он дока, я вам так скажу» Отец вытащил что-то из трещины между зубами. «Но, конечно, забудьте все, что видели в киношках, ага?»
«Конечно», сказал водила. Он читал книги. Он знал, что к чему.
«Парню не помешало бы чуть больше изящности, но моторчик в нем есть, это точно. Хоть он и тонкий».
«Что это значит – тонкий? Слабый?»
«Ну что вы. Это значит, что мальчик не разжигает пожары или что-нибудь в этом роде. У него есть дар, вы это сразу поймете, но он внешне выглядит как стечение обстоятельств. Как оказия». Мой отец любил говорить это слово, когда ездил без мамы. Как и его отец, частенько замечал он мне.
Водитель грузовика кивнул сам себе. «Оказия», протянул он.
«Вот-вот», сказал отец, что означало «теперь-то ты начинаешь въезжать».
Водитель снова сплюнул в чашку.
«Тут есть свои преимущества», заметил отец.
Водитель осклабился. «Ну, разумеется».
Я пошел в туалет. Когда я вернулся, отец и водитель грузовика стояли на улице возле здоровенной машины, под бледным светом фонарей бензоколонки. Подойдя, я увидел, как водитель подписал, вырвал из книжки и передал отцу чек, который тот аккуратно сложил в нагрудный карман своей ковбойской рубашки. Увидев меня, он улыбнулся.
«Эй, Джонни», сказал он мне. «Мне надо двинуть в Окберн, чтоб разжиться лекарствами для твоей матери. А ты поездишь пару деньков с нашим новым приятелем».
«Когда-нибудь катался в тягаче, Джонни?»
«Я тебя чуть позже подберу, ладно, парень?» Он помог мне вскарабкаться в кабину. Проталкиваться между сидениями на задний ряд было как пытаться залезть в ручку вместо стержня. «Вы, ребята, наверное, поедите в Макдональдсе и, может, заглянете в кино, ага?»
«Конечно», сказал водитель грузовика.
«Ты, Джонни, будь молодцом и делай, что говорят. Веди себя так же, как в больнице, ладно? Если тебе задают вопрос, ты что делаешь?» Отец облокотился на спинку водительского сидения. «Ты отвечаешь. И не врешь. Хорошо?»
Я кивнул.
«Замечательно». Он спустился вниз и наклонился к водителю. Со своего сидения я видел только их лица. Отец говорил с ним, и я услышал «–что вы думаете начет него. Но не бойтесь, слышите? Что бы вы ни делали».
Нутро тягача было красным. В нем пахло потом и вяленым мясом. Не знаю, сколько времени мы провели в дороге. Водитель изредка болтал со мной, но разговор не клеился. Он совершенно не представлял себе, как и о чем можно поговорить с ребенком. Наконец, он спросил, «Ты знаешь, кто такой халявщик, Джонни?»
Я не ответил. Только голос Долли Патрон тихо пел в кабине.
«Это человек, который должен мне денег. Чувак, который не башляет. Понимаешь? Мы тут посидим с одним парнем, который хочет купить мои магнитофоны, но при этом не отдал мне все долги. Я хочу, чтобы ты мне сказал, если он в чем-то темнит, понятно? Поможешь мне получить свои денежки. Справишься?»
Долли Партон.
«Уж напрягись».
Вот в чем все дело: мой отец так и не понял, что все мои силы цельны. Их нельзя отделить друг от друга и перебирать по одной, как носки. Они связаны, сбиты. По существу, это только одна сила, просто проявляться она может по-разному. Она исходит из меня, но направляют ее люди вокруг.
Отец считал, что мне нужна практика, чтобы отточить способности. Мать сказала, что мне нужно «смягчить контакт», и отец ухватился за эту фразу. Я пытался объяснить им, что все не так – что он становится сильнее, не мягче – но у отца была книга, так что ему было знать лучше.
Думаю, он считал, что убивает одним выстрелом двух зайцев. Сдавая меня в аренду, он одновременно обеспечивал мне стрессовую ситуацию для обучения под давлением, и в то же время добывал себе немного легких деньжат. Не могу сказать, что я ненавидел его за это. Я ведь проводил несколько ночей подальше от него, в номере мотеля с телевизором, где мог даже представить, что насовсем покончил с ним.
И все же той ночью, после аварии, я вернулся к нему.
Впервые почуять чужой страх – как разглядеть сома, скользящего по дну ручья. Это черное пятно на буром фоне. Вы замечаете его на секунду и не можете предугадать, когда заметите снова. Я не могу описать точно, что прошло мимо меня в тягаче, но я знаю, что вышло оно из головы дальнобойщика.
Поначалу его видел только я. Потом увидел и он. Оно проскользнуло прямо у окошка. Водитель моргнул и замотал головой, чтобы взбодриться. Мне показалось, что силуэт за стеклом похож на фигуру оленя на краю света фар, но он был больше и парил в воздухе на одном уровне с окном. Водитель крутанул регулятор громкости. Голос Джонни Кэша внутри кабины заревел так, что стало больно ушам.
«Не бойтесь», сказал я, но сделал только хуже.
Его страх плыл рядом с тягачом – черный, рогатый зверь.
«Прекратите!», крикнул я, «Не бойтесь!»
Он зыркнул на меня, а потом вновь на дорогу. «Заткнись, малой!»
Оно начало срастаться прямо над капотом, выплетаясь прямо из ничего. Мои конечности совершенно онемели и только покалывали, как будто я отлежал их во мне. Мы могли его видеть, и именно поэтому оно оказалось здесь. Кровь ударила мне в голову. Из краешка рта появилась и поползла по подбородку слюна.
Длинные ветвящиеся отростки выступили из его нутра и пробили дюжину отверстий в лобовом стекле. У него не было туловища, но были мощные члены. Я закрыл глаза, чтобы не впустить его, но водитель тягача уже дал ему все, что было нужно и теперь оно использовало меня, чтобы обернуть нематериальные чувства в ткани и мускулы. Я помню звук, как будто разбился кусок льда, как будто свернулся лист стали – а затем визжащий, пронзительный лязг. Ремень безопасности сдавил мне горло. Мы накренились и завертелись. На миг мои глаза вновь открылись – их выталкивало сквозь веки центробежной силой, как будто меня сбросили с вертящейся карусели. Я увидел перед собой мешанину из деревьев и высокой травы, освещаемую неровным светом полуразбитых фар. Пахло раскаленным металлом и мочой. Водитель не издавал звуков.
Грузовик остановился, уткнувшись кабиной в дно придорожной канавы. Верх кузова расстелился на лобовом стекле как ковер. Большая часть крыши исчезла. По всей приборной панели разбросало набивку из сидений. Моя рука была покрыта липкой кровью. Водитель был зажат между педалями и прорехами в рулевом колесе. Одна его волосатая натренированная рука с ремешком часов на запястье была прижата ремнем безопасности. Остальное было не разобрать. Джонни Кэш еще пел свою песню.
Мы не свернули с главной дороги, так что я просто побрел назад. Когда взошло солнце, я стянул с себя футболку, чтобы избавиться от вони. Около полудня я вернулся в закусочную. Отец спал на заднем сиденье машины, накрыв лицо ладонью. Вокруг него валялись пустые банки.
Я постучал в окно, и он дернулся, просыпаясь. Он посмотрел на меня сквозь стекло, и его рот округлился, а глаза широко распахнулись. И после этого все уже никогда не было прежним.
Отец поселился в своем гараже. Он сидел там ночи напролет за столом напротив машины, погруженный в свой текстовый редактор. Оттуда он слал письма какому-то специализированному издателю в Сент-Поле, Миннесота и в разные журналы и научные альманахи. Подшивки этих журналов вырастали повсюду из пола сумасшедшими спиральными башнями так, что я не мог даже добраться до своего байка.
После того, как умерла мать, я съехал. Я подрабатывал в ночных сменах и телефонных продажах, а моим местом для сна была комната-студия. Отец писал мне короткие деловые записки о своих «открытиях» и о новых теориях, опубликованных им в очередном издании через компьютер. В очередной такой записке я прочитал диагноз. Его поместили в госпиталь в Индиане, где ему и предстояло умереть.
Его врач точно не понимал, что с ним, но говорил, что, скорее всего, дело связано с обменом веществ. Я подъехал, гадая, как далеко может зайти сила после того, как почует его.
Он выглядел совсем крошечным в своей механизированной больничной кровати. Сестра сказала, что он не может есть. Вместо этого он переваривал собственный жир и мышечные ткани. Она попыталась развеселить меня рассказом о том, как он пытался учить своего врача методам лечения. Я сделал вид, что не расслышал ее.
Я тронул его за ногу. Сквозь одеяло она походила на связку сучковатых палочек. «Привет, пап», сказал я.
Его рот раскрылся, но слов не было слышно. Веки дернулись, обнажая опухшие глазные яблоки. Покрытые трупными пятнами руки задрожали.
Медсестра склонилась над ним. «– не хотел –», я слышал, как он шепчет ей. Она глянула на меня. «Извините», сказала она, «он очень слаб».
Отец обхватил меня ладонью. «Джон», прохрипел он, «я не хотел –», он оттолкнул медсестру, и она отошла ко мне, «– чтобы ты приходил».
Я слышал, как его дыхание замедляется, выравнивается, пока она выводила меня из палаты.
«Может, мы попробуем еще раз завтра», сказала сестра. Отец всхрипнул, вталкивая порцию воздуха в свою впалую грудь.
«Может», ответил я. Он умер той ночью.
Я не верю в призраков. Духи и все прочее – это просто отрицание. Люди проецируют свою вину на окружающий мир. Они возлагают свою поруку на других, и называют их призраками. Но это все мы. Это все, что мы облекаем вовне.
Проходя по загаженному освещенному пролету из больничного крыла на парковку, я миновал пожилого мужчину в клетчатой ковбойской рубашке и фермерской шляпе. В одной руке он держал пиво. В другой – тонкую красную книжицу.
Я постарался не обращать внимания. Не встречаться взглядом. Не оборачиваться. Я просто продолжал идти, но когда я добрался до конца пролета и ступил на бетонную лестницу, я знал, что он движется в моем направлении. Когда я спустился по лестнице вниз, он уже стоял наверху.
Я прошел мимо своей машины, вышел из гаража, зашел в закусочную неподалеку, отыскал мужской туалет. Проскользнул в одну из кабинок, закрыл ее, взобрался на унитаз. Я сидел на бачке, уперев ноги в очко.
Дверь туалета открылась. Костлявые босые ноги зашлепали по полу, щелкая как падающие карандаши. Через щелочку между стеной и дверью я видел красную ткань переплета. Слышал звук отхлебываемого пива. Я закрыл глаза, спрятал лицо между коленками и надавил на закрытую дверцу кабинки руками.
Ступни шлепали взад-вперед. Я сделал глубокий вдох.
Я представил свою мать, у раковины с горкой грязной посуды. Представил ее на кухне летней веранды, вытирающей тарелки полотенцем. Представил за столиком, попивающей сладкий чай через трубочку и старый медицинский журнал, спертый со стойки какой-то больницы.
Ступни зашлепали назад к умывальнику быстрой, возбужденной поступью человека, захваченного новым, безумным планом. Я услышал глухой стук стальной банки о стенку мусорного ведра.
Всю ночь я провел в кабинке, иногда засыпал, иногда слушал разговоры людей снаружи, и все ждал, когда все их страхи просто уйдут.
Можно выбрать два варианта. Желательно прокомментировать свой выбор.
Впрочем, против транслитерации ничего не имею. У меня она никаких таких ассоциаций не вызывает. И раз уж начали писать "Кит", по-моему стоит и дальше продолжать в том же духе. Вот в Changeling" the Lost можно и по другому перевести