Когда писала, держала в голове ториков. Задумывалась вторая часть - от лица бруджа, но в конце рассказа, они не пересеклись (этот момент был убран, как неудачный), хотя это и не совсем "мир тьмы", но по музыкальному духу в рассказе самой героини можно притянуть к нмт.
Расплата за поцелуй
Господь! Зачем же всяк стремится
Телесной радостью упиться,
Несущей духу яд и тленье
И не могущей долго длиться?
За то воздастся нам сторицей
Без жалости и промедленья:
Мгновенно было наслажденье,
Но бесконечно искупленье,
И горько будет расплатиться.
«Стихи о смерти»,
Элинан из Фруамона
(ок. 1160 – после 1229)
Забавный, милый человек. Я смотрела на него из мрака аллеи. Он шел по белому гравию, и шорох его шагов напоминал мне перестук глиняных горшков, шепот волн по гальке… или звук, издаваемый костяными фишками в руке покериста. Приятный звук; размеренные шаги. Черный пиджак плавно распахивался, и под ним белела рубашка без галстука.
Заигрался ветер и смахнул с белокурой головы стильную шляпу с полями. Сделав пируэт, человек, шагнув, чтобы не потерять равновесие, у самой земли поймал шляпу подушечками пальцев. Забавный человек.
Надев убор, он поправил его, вздохнул и двинулся дальше. Тень вновь скрыла верхнюю часть лица, оставив мне и свету лишь аккуратный подбородок с алыми губами.
Руки скрылись в карманах брюк, а очерченные губы сдвинулись, как при звуке «у», и до меня начали долетать нотки его приятного свиста. Человек насвистывал непритязательную мелодию, популярную в неформальных кругах.
Мне он приглянулся. Захотелось наслаждения. И, придерживая босоножки и подол вечернего платья кремового цвета с черными оборками, изящной драпировкой и ленточным поясом, я не торопливо вышла из естественного укрытия, сотканного из ветвей кустов и пушистых кистей плакучей ивы. Он был метрах в тридцати от меня; а парк тянулся на полкилометра в обе стороны. И в обе стороны от меня уходила белая гравийная дорожка, ряды фонарей, скрепленных между собой гирляндами с флажками. Подле фонарей для удобства прохожих находились зеленые скамьи, смастеренные из дерева и формового бетона в стиле деревенского барокко. Иначе это убожество не назовешь. Впрочем, в этот момент скамьи меня интересовали в последнюю очередь. Мой взгляд был всецело отдан мужчине.
Его вольная, раскованная походка говорила мне о его хорошем и радостном настроении.
Он одинок этой ночью, но в противовес ночной аллеи, выступающей как boulevard des allopges*, мужчина рад и восторжен. Он наслаждается тропой жизни.
Обожаю людей. Когда они делают серьезные лица и суетятся наподобие муравьев у муравейника, тянут и тащат в дом листочки, ветки, кусочки фруктов, ягод, тляное молоко: все для дома, все для жизни, – люди более всего мне симпатичны, поскольку я давно уже лишилась этого. Глядя на них, я вспоминаю как жила, гуляла, наслаждалась, любила. Люди – милашки, готовые на все ради жизни. Страдала, когда они улыбались и веселились, прожигая те ценные моменты, что им отведены. Думала, люди считают, что жизнь дана им в наслаждение. Возможно, я просто ненавидела их за жизнелюбие.
Невероятно уныла была моя собственная жизнь. Я мечтала умереть, и умерла летней ночью. Но я есть, и в моем теле кровь, чужая кровь. Зеркало с треклятым упорством показывает мне отражение той живой девушки, коей я была и коей умерла. Но зеркало различий не видит, но я уже не та, я неживая. Я – вампир. Просила ли я в своем унынии вечной жизни? Разве можно просить продолжение мучений? Конечно, нет! Я мечтала и желала смерти. Я умерла, но живу вечно.
Сначала я не могла вынести этот парадокс, однако со временем привыкла. Я зажила новой жизнью, нежизнью. Больше меня не беспокоит ни квартплата, ни рабочие дни и праздники в кругу неприятных или незнакомых людей, даже интерес к пище изменился. Одни потребности подменяются другими. Ничто так не заставляет жить, как осознание собственной смерти. Могла бы я все изменить в жизни? Нет, даже бы не захотела. Ищущие бессмертия и вечной жизни меня не интересовали при жизни, не касаются и после нее, но… тем забавнее мне кажутся люди, они-то всегда хотят большого, светлого, чистого и желательно надолго. Именно такие особи меня откровенно забавляют.
Когда мужчина подошел ближе, я переступила босыми ногами и церемониально, как на балу, развернулась и уселась на скамью. Сделала вид, что человек мне безынтересен. Так начиналась моя игра, моя забава с пищей в ночь Становления.
Три десятилетия прошло с момента страстных объятий тьмы. Я попала в липкую паутину вечной жизни, отдав кровь и ощутив духовным телом сладкий привкус на губах. Он целовал так нежно, так любовно. Я умерла, и все равно умерла бы, будь тот незнакомец не вампир, настолько поцелуй был жарким; не пылким, не сумасшедшим, нет, он был блаженным и бессмертным.
Я всегда повторяла этот ритуал, только никогда никого не обращала. Я одинока в своей нежизни, и мне это нравится. Ведь если каждый получит вечную жизнь, что останется тем, кто идет после нас? Нашим детям? Они будут просто не нужны. Так нельзя. Пусть бессмертие останется для избранных.
Какая радость самой избирать тех, в ком ты нуждаешься, кого будешь любить вечно! Такого человека я не встречала, поэтому я играю в тот самый поцелуй. Полагаю, что подсознательно я ищу его, сравниваю поцелуй моего убийцы с другими. Ненавижу его за проклятый дар, но жду, хочу его. Впрочем, игра – всего лишь забава.
Он обернулся. Я резко отвернулась, и волосы обмотали лицо. Шорох гравия, волны звука удалялись. Не остановился, не присел. Оскорбил, но поступил правильно. Люди со слабой волей, что тут же желают меня, противны. Игра хороша, когда противники равны себе.
Медленно проводив его взглядом, я встала и перебежала дорожку, чтобы вновь скрыться в сплетениях кустарника и в занавесях плакучих ив. Я решительно хотела его обогнать.
Послав ему воздушный поцелуй, я скинула его стильную шляпу. Мужчина раскружился, будто бы он был профессиональным танцором, и снова поймал убор. Плавными, но точными движениями надел шляпу и отщелкнул пальцами заостренное овалом поле.
Когда он вновь зашагал по аллее, я стояла перед ним в тридцати метрах, в той же позе, с тем же жаждущим выражением лица. Хотя с места я не сходила, мужчина все-таки прошел мимо, лишь мельком оглядев мой бюст и вечерний наряд. Зато я за это время, проведенное вблизи, ощутила на себе его мускатный аромат с терпким прикусом полыни. Разглядела его римский профиль с волевым подбородком, что сначала показался мне аккуратным.
Щетина начала отрастать и виднелась черными штришками. Орлиный нос и острый с хитринкой взгляд серых глаз в обрамлении паутины неглубоких морщин – он мне нравился, он мне подходил. Я видела оголенную шею, сильную, но с тонкой аристократической кожей; под ней пульсировала по венам кровь.
Не заметила, как приложила к губам указательный палец. Очнувшись от обворожения, я убрала пальцы в кулачок. Он вновь прошел мимо, не заговорил, не остановился. Оскорбил.
Огонь вспыхнул в моих глазах, сами же презренно сузились. Вздернулись края бровей у висков.
― Мне в третий раз встать у тебя на пути? ― спросила я.
И он замер, обернулся и сквозь растянутую, будто транспарант, улыбку обронил, пожав плечами:
― Двух было достаточно.
― Вот как? ― подошла я ближе. ― Значит, никого не хочешь замечать?
― Просто не делаю тех движений, которые смогут вызвать симпатию.
― Блаженствуешь, ― взаимно отозвалась я улыбкой.
― Не уверен, что это слово здесь уместно.
― Мое утверждение, мое слово! ― нарочито черство ответила я.
― Меня за…
― Нет, без имен, ― перебила его, прикоснувшись к его сухим губам. ― Не сдавайся так быстро. Мне будет очень, очень обидно.
― Даже в мыслях не было, ― отшагнул он; улыбка из демонстративной превратилась в обольстительную, а в глазах засияли огоньки. Прикосновение возбудило его соблазны. ― Меня за-интересовало то, как ты охарактеризовала мое состояние. Почему из всех слов, именно это? Я могу быть радостен, воодушевлен…
― Потому что оно лучшего всего подходит к тому, чего ты не делаешь.
― К чему?
― Не лишаешь себя этого состояния ни разговором, ни взглядом, ни жестами. Волны твоего блаженства уже разбились о мой утес. Я победила.
― Слишком самоуверенно сказано для одинокой девушки в столь поздний час.
― Слишком самоуверенно ты прошел мимо меня… дважды. Возможно, ― мягко проговорила я, чуть склонив голову на бок, показывая шею; неспешно провела по ней пальцем, облизала губы, ― я могла простить первый раз, но второй – это уже не оскорбление, это наглость.
Накручивала я на палец локон.
Он снова оценил меня: с босых ног, до копны волос, которую, выждав, когда взгляд поднимется выше, я отбросила за спину.
― Ночь, аллея, девушка, что меня соблазняет. Выглядит очень подозрительно. Не удивительно, что я прошел мимо. Возможно, я хочу жить.
― Только «возможно»? ― переспросила я, словно не заметив других слов. Они ударили по мне, как пощечина; я не хотела их принимать.
Да, в этот момент решила я: это – забавный человек. Именно тот, кого я искала ночью, кого хочу поцеловать, а потом… (не думала – хотела, конечно, но не считала – что его поцелуй окажется тем самым) потом убью его, наслаждаясь солоновато-сладкой, теплой кровью. У него определенно должна быть третья или вторая группа с резус-фактором со знаком плюс. Лучше, третья, так я быстрее насыщусь.
Люди делятся на шесть категорий напитков и супчиков. Стакан воды: первая отрицательная. Аперитив: первая положительная и вторая отрицательная. Консоме: вторая положительная и третья отрицательная. Антреме: третья положительная. Дижестив: четвертая положительная. Деликатес: четвертая отрицательная, как самый редкий напиток в моем рационе.
Чтобы определить группу крови достаточно внимательно взглянуть на человека. У людей с отрицательным резусом щеки впалые, глаза глубокие, а кожа толстая, шершавая, но отсутствует подкожный жирок. Наоборот, люди, чьей резус-фактор крови с плюсом, имеют чуть выпуклые щеки, лицо их с тонкой гладкой кожей поверх небольшой прослойки жира.
У смазливых чаще встречается четвертая группа, у тех, что привлекают чем-то недосягаемым и неопределимым, – третья. Красивые люди имеют вторую группу, а в людях с широкими и приплюснутыми лицами, массивными носами и темноватой, желтоватой кожей течет первая группа. Некрасивых я не кусаю. Пусть живут.
Мужчина передо мной имел все шансы оказаться антреме, но я была не уверена, он был красив, а значит, он мог быть и осветленным супчиком. Консоме не насытит меня полностью. И все-таки положительная кровь – самая вкусная и питательная. И поцелуй с мужчиной будет несколько приятнее, будет слаще.
Сорвавшись на мысли, не заметила, как легонько прижала к губам пальчик. Уже второй раз!
― Без «возможно», ― холодно ответил он.
― Тогда, у нас есть время потанцевать, — предложила я, убрав безобразно непослушный пальчик в кулачок; босоножки стукнув деревянными каблучками, упали на щебенку.
Он расслабился, я это ощутила внутренним чутьем, дарованным, кажется, женщинам от рождения. Стал податливым и мягким. Забавный, милый человек. Он даже не понимает, что им манипулируют.
Я коснулась его крепкого запястья, его теплой кожи, тонкой и слегка загорелой. Вдохнув грудью, вытянула спину, и как бы случайно, но целенаправленно уложила его кисть с тонкими, музыкальными пальцами на талию и чуть опустила ниже, сантиметра на два, на три. Этого достаточно, чтобы он возбудился и немного оживился, будто бабочка в ладошках.
Почувствовав, как он уже обнимает меня и слегка прижимает к себе, я взмахнула руками, и они плавно, словно перья или газовая ткань, легли на его широкие плечи. Пальцы обвили его за шею и сцепились в замочек. Слегка извиваясь в такт той мелодии, что он ранее насвистывал, я медленно, словно нехотя приближалась к нему. Скинула его шляпу, чтобы не мешала.
Мускатный аромат с полынным шлейфом становился насыщеннее, ярче, богаче. Он обвивал меня, манил сладостью. Смотрела я прямо в глаза, красивые, большие, пылающие страстью. В отсвете видела свое отражение, свое живое отражение.
― Может, повторишь ту мелодию? ― попросила я.
Когда он начал насвистывать, я закрыла глаза и всецело отдалась танцу в его руках. Двигала головой, улавливая запах с одной стороны, с другой. Волосы, чувствовала, скользят по оголенным плечам размеренно и приятно.
Нечаянно я коснулась щекой колкой щетины. Она резанула меня, как наждачная бумага, и все-таки я не могу сказать, что это не было приятно. Руки расцепились, и пальцы своевольно забрались в его светлые волосы, мягкие на ощупь. Я прижалась к нему, плотно, заставляя его глубже и сильнее меня обнять. И все это в такт его свисту.
Под ногами шевелился гравий, и перестук камней меня начал раздражать, он поднимался вверх, вызывая короткие непроизвольные сокращения мышц. Дыхание от этого становилось прерывистым, жарким, восторженным.
Его голова покоилась на плече. Теплый, летний выдыхаемый им воздух гладил по шее, словно касался невидимыми пальцами. Это было так приятно, так нестерпимо ласково, что я не сдержалась, когда мужчина в очередной раз сбился с ритма. Я подтянулась к нему, и дотронулась губами до уха, бархатного и солоноватого на вкус. С поцелуем я отдала свою мелодию, что вальсом играла в голове.
Индустриальная скрипка с необычным для нее тяжелым, вязким голосом, и все же она узнаваема; четкий, как биение его сердца, ритм барабана с вкраплениями мчащихся по венам кровяных телец. Ночной город, в разноцветных огнях развязка автострады, мы вдвоем и тысячи машин; они проносятся мимо и сливаются в монолитный поток, как при удвоенной скорости произведения. Скользит скрипка, разветвляя артерии; бас-гитара представлялась страстью, дыханием, движением тела, а скрип медиатора по медным струнам электрогитары белым шумом обволакивал сознание, уносил в танец, будто вихрем срывал два листочка с орешника… «Кружит их, кружит нас - кружим мы».
Все это я передала ему, чтобы он слышал, что слышу я и как я это слышу. Он оживился, поддался зачарованию, обольщению. Как наивен и забавен, славный человек! Я привыкла уже к запаху муската, и он мне больше не казался отдельным или отделимым от запаха человека. Аромат его тела, его текучей крови начал меня окутывать, соблазнять. Притянутая им, я вдохнула и лизнула его шею.
Мужчина остановился и отошел, выпал из моих слабых объятий. Я даже не сопротивлялась. Открыла глаза и увидела во взгляде немного удивления и некую обескураженность, и все-таки что-то подсказывало, что он хочет продолжения. Я неуверенно поднесла руки к животику, стараясь унять взбунтовавшиеся пальцы. Я хотела его, сильно, страстно, прямо здесь и сейчас.
― Странно все это, ― тихо проговорил он.
― Если бы здесь кто-то был, нам бы давно уже помешали.
― Странно это: слышать в голове музыку и не понимать, откуда она исходит…
― Можно я тебя поцелую?
Едва договорив, я кинулась к нему, как зверь, как хищная птица, и влипла в его губы, суховатые, сладкие, теплые. И жар окутывал меня, воспламенял мою страсть. И тихий ветер, что струился по парку, шептался с деревьями, раздувал огонь внутри меня. Я была счастлива, как никогда еще в нежизни!
Нет, был один момент. Это был точно такой же поцелуй, после которого я умерла. Я не могла сопротивляться этим неведомым чарам, исходящим или передающимся через поцелуй. Я целовала его и мягко, и сильно, и страстно, и нежно. Все испробовала, даже слегка покусывала его губы, но что бы ни делала, мне становилось только приятнее. Я хотела остаться в этом поцелуе навечно… отныне и присно, и вовеки веков!
Однако и мой забавный человек, если не желал большего, то не отказывался от того, что предлагаю я. Он мог закрыться, отойти, но этого не сделал, поэтому я уверовала в свою силу, в ответные чувства, в его желание жить в наслаждении среди бессмертных благ, чтобы ни в чем не сходствовать со смертными.
Несмотря на веру, на надежду, я решила его проверить. Стольких трудов мне стоило отцепиться, отлипнуть от него, перебороть страстный позыв и свербящий сознание голод! Я отвернулась и чуть, как бы невинно, склонила голову, но только для того, чтобы запомнить поцелуй. Касалась подушечками пальцев губ и укладывала поцелуй в хрустальную шкатулку памяти. Место оказалось занятым тем первым, ненужным, устаревшим, но терзающим сердце поцелуем вампира.
Я решилась его обратить, чтобы больше никогда не расставаться с этим забавным и милым человеком. Дать, наконец, ему то, что желает больше всего на свете: жизнь, долгую, неторопливую, вечную.
― Как тебя зовут, не люблю целоваться с незнакомками.
Я обернулась, готовая сорваться на еще один поцелуй.
― Без имен – никаких обязательств.
― И все-таки? ― сдвинул он брови, и орлиный облик его стал более хищным, красивым, притягательным.
О, да! Он станет отменным вампиром!
― Зачем мне это? Возможно, я захочу тебя еще раз поцеловать.
― Только «возможно», ― поймал он меня, улыбнувшись.
Я не ответила. Коснувшись его руки, прошла мимо, увлекая за собой: к ближайшей скамье. Он пока оставался на месте, наши руки разъединились, но связь, осталась. Ни я, ни мой человек, мы не желали опускать глаза, сдаваться. Плавно, будто бы вальсируя, слыша музыку, мужчина поднял шляпу и мои босоножки. Аккуратно оставил их на скамье.
Я присела и поправила подол платья, убрала его на одну сторону, чтобы человек сел близко, очень близко ко мне. Я приглашала, тихо похлопывая ладошкой по скамейке. И когда он присел, подвинулась к нему, а дальше набросилась с поцелуями. Я целовала его в губы, в щеки, в уголки бровей, в закрытые веки глаз, переносицу, горбинку и кончик носа, покусывала мочку уха, с одной стороны, с другой. Затем спустилась ниже и начала целовать его широкую шею, возбуждаясь и становясь безумной от запаха и вкуса его плоти.
Он отстранил меня и заглянул в глаза. Я не понимала, чего он хочет? Пыталась дотянуться до его шеи, чтобы поцеловать, укусить. Моя грудь вздымалась и опускалась, тяжело. Сухость поселилась в глотке. Остатками влаги на языке, я облизала губы. «Почему? Почему он меня не пускает к шее, к артерии, к потоку крови?» Я жалобливо подняла глаза.
― Ты хочешь этим заняться прямо здесь? ― спросил он.
― Да! ― вырвалось со стоном, и я вновь попыталась добраться губами до его шеи.
Только он расслабил руки, что удерживали мое стремление утолить голод, я бросилась и прокусила кожу. Как сквозь пленку, вошли клыки в сонную артерию. Мужчина дернулся, и освобожденная теплая, насыщенная кислородом кровь брызнула вверх и вбок красным фонтаном с крупными каплями. Она забрызгала куст, скамью, босоножки, шляпу, платье и мое лицо. Теплый и густой пунцовый гейзер.
Стараясь не терять драгоценную влагу, я закрыла его рану губами и начала пить. Солоновато-сладкая, третьей группы кровь, вязко стекала по пищеводу. Я чувствовала, как становится внутри тепло, комфортно. Но голод, он звал, и я пила, не останавливаясь. Это был прекрасный поцелуй смерти, поцелуй в засос. Антреме. Вкусный, милый человек!
Биение сердца замедлялось, становилось тише, как стук колес электропоезда, отошедшего от станции метро в первом часу ночи. Постепенно, будто бы волнообразно утихало сердце. Пропадал напор крови в артерии. Она уже не вырывалась, наоборот, уходила вглубь тела, в темный туннель, чтобы спастись. Ее приходилось высасывать из организма моего любимого человека. С каждым глотком ее становилось меньше и меньше. Тело мужчины холодело, становилось мягче, безвольнее.
Я отстранилась от него. Человек выглядел обморочным, губы перестали двигаться, и закрылись глаза. Кожа в свете ночного освещения парка отливала искусственной синевой. Он был жив, я это знала. Грудь его едва поднималась. Он все еще дышал, но давалось это ему с трудом, и вряд ли он себя контролировал.
Вспоминала, как же мне было противоречиво страшно и любопытно находиться на этой грани. Я ждала смерть, пыталась размышлять, что же меня ждет там, за чертой, но впереди, во тьме я видела смешные цветные узоры. Они кружились, переплетались, двигались из стороны в сторону. Холод поднимался снизу и одновременно входил в тело через укус. Оледенение сменялось теплом, конечности мне больше не подчинялись. Я казалась себе плюшевой игрушкой, тряпичной куклой. Мне было тепло, приятно и страшно. Тогда я нашла для себя то, что, я думала, меня задержит в жизни, в том мире, который я так ненавидела! Поцелуй, я просто мечтала, что после смерти, меня будут целовать. И смерть больше не представала такой немыслимо жестокой. Возможно, чтобы получить вновь тот поцелуй вампира, я обязана была умереть.
Почувствовала, как рот наполняется чем-то влажным, вязким и теплым. Я не страшилась этого. Это последнее, что я чувствовала, будучи живой. А потом я умерла телесно, плотски. Однако мой разум жил и запоминал, хватался за поцелуй. Это был самый долгий поцелуй за мою жизнь и мою нежизнь. И длился он с момента смерти до первого пробуждения…
Теперь наставала моя очередь обратить первого в жизни человека в вампира. Того мужчину, на чей горячий и пылкий поцелуй я не надеясь, не ждала. И все-таки это произошло. Думала, что тридцать лет смерти вполне достаточно, чтобы набраться смелости. И сделать это, пока он еще дышит, пока чувствует, ожидает и страшится смерти. Я его понимала, и не хотела, чтобы он ушел, не получив шанс вечной жизни… рядом со мной.
И когда осознала, что это нужно именно мне и только мне, почувствовала, как полупереваренная кровь тошнотворным сгустком поднимается вверх по пищеводу. Большего омерзения и боли я никогда не испытывала. Это было противно и остро, будто вместо крови я проглотила коробку канцелярских кнопок, и теперь их треугольные отгибы впиваются в мягкие и чувствительные стенки пищевода. Но откуда-то я знала, или понимала, что именно эта ядовитая и отвратительная смесь, вырывающаяся из желудка – то самое лекарство вечной жизни. И то, что я когда-то считала питательной субстанцией, на поверку оказалось простой блевотиной вампира.
От одной мысли, что после поцелуя вампир, который меня обратил, блеванул мне рот, меня саму вырвало на мужчину. Коричнево-красная масса, напоминающая манную кашу с комочками, перемешанную с малиновым вареньем, брызнула на человека, милого, забавного, но умирающего человека. Я похолодела, дрожь бежала по телу. Мне было страшно, мне было мерзостно.
«Неужели так? Неужели именно так происходит обращение?» Я не могла поверить! «Это бессмысленно, аморально! Не этично, в конце концов!»
Отошла от скамьи, утирая липкие губы тыльной стороной ладони. Смотрела на мужчину снисходительно, даже слезно. Одолевали мысли, что мельтешили в голове, они наваливались и разбегались, оставляя меня одну. Хотела бежать, бросить его. Возможно, что вампир, обративший меня, так и поступил. Не помню даже его лица! Но я всего лишь хотела, чтобы мой мужчина оставался вечно жив, пусть мертвым, но моим, близким, любимым. Я никогда еще не испытывала того, что могу потерять человека, ни в жизни, ни в смерти.
Игра, моя ежегодная забава внезапно для самой себя перестала приносить радость.
Я присела чуть поодаль и зажала рот ладонью. Мне было страшно. А что если он умрет? А что если это не сработает? А что если я не могу никого обратить? Что если оставила его медленно умирать? Кровавые слезы отчаяния и осознания собственной вины показались в уголках глаз. И крупные капли вместе с тушью стекали вниз по щекам.
Мужчина старой стертой марионеткой покоился на скамье. Лишь по тому, как неспешно затягивалась на шее рана, я поняла, что он жив. Жив! Еще жив! Возбужденная радостью бросилась к нему и подолом платья отерла укус от лишней крови. Затем стала заворожено смотреть, как исчезают холмики-вулканы. Наконец, его шея, если не считать синевато-красного засоса, приняла человеческий вид. Я подняла глаза на лицо. Оно по-прежнему не отражало эмоций: как мертвенно-бледная маска, покрытая комочками свернувшейся крови.
Вот едва-едва двинулись его губы. Я ликовала: я смогла, я это сделала! И нет ничего лучше осознания успеха своих действий. Возможно, когда была жива, когда действительно жила, именно этого чувства мне не хватало. Неудачница по жизни, став бессмертной, став мертвой, наконец, обрела уверенность в себе. Мне было сложно уживаться с людьми. И за это я их ненавидела, желала им смерти, но понимая, что мои мысли, мои свершения никому не нужны, я сама стремилась уйти из этого мира. Теперь я мертва, я – вампир, теперь я – хозяйка своей нежизни. Я так же радуюсь своим маленьким победам. И люди, которых я когда-то ненавидела за излишнее жизнелюбие, кажутся всего лишь забавными. Ничего в них не было страшного.
А мгновение спустя я испугалась, решив, что человек, этот дивно пахнущий мускатом с привкусом абсента мужчина, умрет на скамейке посреди «удлиненного бульвара», дороги смерти, выстланной шорохом белого гравия. Я поняла, что убийство не самый гнусный поступок, более омерзительно обречь другого на тот же путь эгоиста, получающего жизнь из крови неповинных. Я это сделала с ним, с моим милым и забавным человеком.
Теперь понимаю того вампира, который сбежал и бросил меня одну после обращения. Я не хотела, сопротивлялась этому желанию: бросить мужчину в парке, сбежать, свалить ответственность за содеянное на другого, невинного. Но даже правила, которые я выработала для нежизни, требовали скрыться, переехать и искать новые угодья.
Почему я его поцеловала? Почему я просто его не убила, как поступала всегда в эту чертову ночь Становления!
Нужно было замести следы и перенести мужчину туда, где бы он выспался перед первой ночью новой жизни, вечной жизни. Я посмотрела по сторонам. В лазурно-розовом свете фонарей виляла от скамейки к скамейке одинокая псина, небольшая, с черной шерстью и крупными завитушками. Ночной охотник в поисках пищи. Мне не нравилось считать себя собакой. Все собаки тупые, они вечно чего-то боятся.
И псина, заметив мой взгляд, остановилась и поджала хвост, чуя подвох. Я присела и поманила ее ручкой. Животное легло на живот и медленно начало подползать, повинуясь моей воле. Словно благоговейно трепеща передо мной, псина слабо поскуливала. Этот пронзительный свист (с него начиналась, им же и заканчивалась жалобная собачья песнь) будоражил меня, вызывая забеги мурашек. Настолько был он мне противен, насколько противен бывает скрежет ногтей по металлической поверхности. Псина нехотя подчинялась мне.
Когда влажный, горячий нос уткнулся мне в ладонь, я ощутила ее мерзостный, грязный запах. Я схватила одной рукой за морду снизу, а другой – надавила на шею. Ладонями чувствовала жесткую, жирную шерсть с упругими завитушками. Глаза собаки закрывал ряд длинных дугообразных сосулек челки.
Псина заскулила вновь, и я не выдержала очередного отвратительного звука. Шея собаки с хрустом сломалась в руках. И тошнотворный свист прекратился. Я облегченно вздохнула.
Знаю, что это было не гигиенично, но… я откусила от собаки кусок мяса, приторного, жесткого, полного шерсти, и выплюнула, брезгливо высунув язык. Мне казалось, что собачья шкура еще во рту. Гадость! Этот запах, этот вкус, это ощущение проникало мне в мозг, создавая иллюзию, и отделаться от этого было сложно. Я отплевывалась, но полностью избавиться от наваждения так и не смогла.
С псиной на руках я подошла к мужчине. Словно из бурдюка я поила его собачьей кровью. Мертвая кровь медленно стекала из разорванной артерии в приоткрытый рот мужчины. Понемногу, чтобы не захлебнулся.
В собаке оставалось еще достаточно жидкости, дабы утолить жажду мужчины, но мне наполовину полная тушка была нужна для заметания следов. Раз уж я неаккуратно начала трапезу, то каплям крови у скамьи нужно было придать какой-то смысл. Любой человек, поймет, что здесь произошло что-то страшное, кровавое, жестокое. А с современными технологиями найти меня не составит труда. Наводить охотников на себя я не желала, особенно с мужчиной, который не окреп, который даже не умер полностью.
Найдя камень с острой гранью, я надрезала кожу собаки вокруг шеи и слегка стянула ее с головы. Пальцами выковыряла глаза, больше похожие на недоваренное яйцо. Когда белок еще не свернулся и не превратился в плотную белую оболочку. Глазные яблоки лопались в руках и, словно желток, стекали на землю. Затем я вырезала на собачьем лбу пентаграмму. Пусть те, кто найдет эту собаку утром, подумают, что сатанистам зачем-то понадобился череп. Глупых людей никто не любит; умные никогда не станут напоказ выставлять свою религию.
Подождав, пока кровь в мужчине несколько оживит его, я повела его к себе домой.
Словно пьяные, мы шли. Со стороны это выглядело так, будто я несу подвыпившего мужа, вытянутого из кровавой драки. Он еле-еле шевелил ногами. Еще нам приходилось часто останавливаться. Его шляпа то и дело выскальзывала из моих пальцев. Падали и босоножки, но реже. Под тяжестью его веса, я вспоминала, как ловко он ловил головной убор, будто в танце; плавно, точно, красиво. Еще я думала о его поцелуе. Все это придавало мне духовных сил. Желание убежать и бросить милого забавного человека, ставшего вдруг неприятным, полумертвым, не пропало, но я старалась, как могла, заглушить этот позыв приятными воспоминаниями.
Ночь – удивительное время суток! При всей насыщенности жизни в мегаполисе сохраняются в нем такие места, куда не доходит свет, и где улицы окутываются мягкой, бархатной тьмой. В этом мире сумеречного света я жила. Мой дом – кирпичная девятиэтажка, стандартная, серая, с незамысловатым орнаментом. Свет немногих окон подсвечивал их кроваво-бордовую расцеветку. Не могу сказать, что выглядело стильно, наоборот, это сочеталось с убожеством деревенского барокко, будто архитектор – человек, замкнутый и заключенный в четыре стены кирпичного гаража.
Я остановилась у детских качелей, который несмело раскачивались, видимо, кто-то недавно на них сидел, а потом ушел, оставив их призракам ночи. Я оглядела вертикальный ряд небольших прямоугольных окошек, находящихся между этажами. Теней и силуэтов не было. В дворе, если не считать редкого копошения в кустах и шума полуночных автомобилей на ближайшей дороге, стояла тишина, от которой замирает кровь и холодеет кожа, покрываясь мурашками.
Мой дорогой новообращенный мужчина начал пьяно постанывать и похрипывать, то ли от боли, то ли от бессилия. Не хотела, чтобы он пришел в сознание на полпути в квартиру. Что если он стал бы кричать и просить объяснений на лестничной клетке? Шум и голоса пробудят соседей – они выйдут накричат в лучшем случае. А тут же кровь, повсюду кровь! Вызовут полицию. Это равнозначно окончательной смерти. Не в этом заключалась моя ежегодная игра, мой поиск, мое обращение, чтобы обретя любовь, уйти из жизни!
Зашла в подъезд и заволокла мужчину в лифт. Поднялась в вечно обоссанной коробке на седьмой этаж. Когда створки с шумом открылись, я сбросила посередине босоножки, дабы двери не закрылись, и выбежала открыть дверь. Затем вернулась за мужчиной. Спокойно себя почувствовала, когда защелкнулся замок, заперлась. Еще некоторое время я безмолвно слушала тишину за дверью, металлический отзвук метания ночного ветерка. Никого.
Измотавшаяся на прогулке с мужчиной весом под сотню килограммов, я, обессиленная, прижалась к стене, любовно оклеенной шершавыми обоями, и медленно съехала по ней вниз. Пояс задрался и послышался короткий треск рвущейся ткани. Сейчас это меня не интересовало. Мужчина лежал под шкафом, согнув колени и обхватив живот руками. Я нервно улыбнулась: «Смогла! Дошла! Какой же он противный! Как хочется его убить!»
Вспомнив поцелуй, я достала его из хрустальной шкатулки памяти и вновь (в воображении) примерила на себя. Вроде успокоилась. «Надо встать и дотащить его до ванной. Как не хочется! Сделайте это кто-нибудь за меня! Пожалуйста…» Никто не ответил мне ни мысленно, ни вербально. Пришлось бороться за ненавистную любовь, если я хочу, чтобы он выжил, нужно уложить тело в ванную. Справившись с работой, я осмотрела его в глубоком полумраке. Выглядел он инфернально: черты смазались и казались удлиненными, хрип резонировал от стенок ванны и усиливался. Лишь мускатный аромат с абсентовым шлейфом стал гуще и приятнее.
Я обошла квартиру и зашторила все окна, взяла на кухне стул и вернулась в ванную. Присела и тут же ушла в цветную дрему, полную картинок и видеочастей из смертной жизни, той жизни, которая была навсегда для меня потеряна, той жизни, которой я лишила милого мне мужчину.
Разбудила меня слезная капель – тяжелые густые капли с металлическим тоном ударялись о поверхность ванны. Рыдал, закрыв лицо руками мой мужчина, мой любимый мужчина, мой жизнерадостный мужчина. Мой забавный человек! Слезы, едва тронутые кровью, просачивались сквозь пальцы, собирались на костяшках, толстея, и скрывались вниз, разбиваясь и разбрызгиваясь в стороны.
Осторожно, я коснулась его плеча, того самого, с засосом. Хотела всего лишь поддержать, утешить. Он вскочил, озлобленный, рычащий, гневный, как собака, только сил в нем еще не было. Не устояв, он начал падать навзничь, старясь обрести опору, ухватился за край клеенчатой занавески. Та разорвалась и пластмассовые кольца дождиком посыпались вниз. Мужчина поскользнулся и упал. Приподнялся и яростно забормотал:
― Что ты, тварь, со мной сделала?
Я выпрямила спину и с почтением, с благородством и уверенностью в себе ответила:
― Подарила вечную жизнь.
― Кто! ― его голос слегка усилился, его глаза освирепели, брови сдвинулись крыльями к переносице орлиного носа. ― Кто дал тебе такое право?!
Пронзенная гневом, словно электрическим зарядом, я даже растерялась. Для меня это было очевидным: я подарила ему вечную жизнь, чтобы он наслаждался жизнью. Наслаждение – конечная цель нашего существования. Как можно отказываться от того, что будет тебе приятно! Жизнь приятна! Я поняла это, лишь когда умерла. Я хотела подарить ему свое понимание. И мой разум отказывался верить, что кому-то наслаждение может быть в тягость!
― Возможно, я тебя люблю, ― я произнесла это с грустью, голос мой дрогнул, подкравшимся комком в горле.
― Я помню, помню, что ты сделала. Я хренов вампир, убийца, порожденный убийцей. Как тебе вообще пришло в голову обречь меня на эти муки? Уйди! Пошла прочь, сучья тварь! Оставь меня! Ненавижу, ненавижу!
― Мне столько тебе нужно рассказать. Я не брошу тебя!
Я встала и перегнулась через бортик ванны, попыталась его обнять, чтобы он почувствовал мою заботу, мою любовь, которая переборола отвращение. Я смогла, смогла, думала, что и он сможет. Мужчина отмахнулся от меня. Рука его ушла наотмашь и ударилась в кафельную стену тыльной стороной ладони.
― Грабли убрала! ― рявкнул он.
― Ну и подыхай! ― отгрызнулась я в ответ.
Вышла и хлопнула дверью.
Наступило утро, солнечный свет подло подползал под занавески и полосками укладывался подле батареи. Мне нужен был хороший сон. Возможно, когда и он проспится, когда полностью преобразуется, станет сговорчивее и поймет, наконец, какое добро я ему сделала, подарив вечную жизнь ради наслаждений, ради поцелуев, страстных, сладких, бесконечно долгих…
Он так и не понял. Вечером я обнаружила распахнутое окно, открытую дверь, пепельный след его шагов. Мой мужчина ушел, бросив меня, оставив одну, без любви, без поцелуев. Умер ли он окончательно, нежив ли он, не знаю. Хрустальная шкатулка с поцелуем треснула, и воспоминания вытекли с кровью. Исчезла эйфория счастья и наслаждения. Лучше бы никогда его не встречала!
Голод будоражил меня. Я вышла на охоту, вновь, как в предыдущие тридцать лет. И все-таки что-то во мне изменилось, надломилось, хрустнуло. Спускаясь по лестнице, избегая лифта, поняла – я ненавижу людей, ненавижу их притворную жизнерадостность. Ненавижу их общество, их бессмысленные ласки, их искреннюю фальшивость. Жизнелюбы, наслаждающиеся жизнью! Трусы, они боятся признаться себе в том, что боятся остаться в эт
