"Растворился в тумане
Небом проклятый город,
Опьянен, одурманен,
На фрагменты расколот.
Кто любил, кто в нас верил -
Нам уже не помогут,
И в туманной метели
Потеряют дорогу.
Монастырские двери
Для пророков закрыты
В лед застывшее время
Разобьется о плиты.
Солнце слезы осушит,
На рассвете багряном
Город, жизни и души
Тают вместе с туманом." (с)
Интерлюдия
Она молчит. Слезы давно высохли, прочертив две полоски на исхудавшем лице. Врезались, словно вертикальные морщины, линией жизни и линией страдания отметив её судьбу.
Болят колени от многочасовой неподвижности. Эта боль – крошечное подобие той, что терзает отрезанный палец, или выбитые зубы, или…
Шрамы и ожоги, украшающие обнаженное тело. Грудь, в которую вжимали раскаленные угли. Содранная лентами с живота кожа. Впившиеся в запястья и щиколотки оковы.
Она не может пошевелиться – сведенные за спину руки и ноги прикованы к столбу. Обнаженное тело давно покрыла корка грязи, но отвращение ушло. После того, что с ней творили, ушло все – кроме тупого равнодушия. Пусть приходят, приносят очередной день пыток, насилия и издевательств, лишь бы скорее.
- Ты готова, - говорит Хассам-Аль-Фарид, и голос Старца Горы эхом отражается от влажных стен.
В каземате темно, но лучшему убийце Востока не нужен свет. Циновка напротив своей пленницы, вот чем довольствуется глава воинов-теней, отнявших жизни её отряда. Тот, по чьему приказу она живет в аду.
- Убей меня, - шепчут распухшие губы. Молитва, с которой начинается и которой заканчивается каждый день. – Убей…
Никто не ответит. Ни мужчина, разглядывающий изуродованную узницу, ни Бог, давно забывший сотворенным им мир…
- Нет, - с легкой хрипотцой отвечает Хассам. – Ты не можешь умереть, я уже объяснял. Твоя душа – наш залог и без неё тебе не обрести покоя. Умирают глупцы, посвященные просто переходят на новую тропу…
Она не понимает. Да это и неважно. Важно – пытки пока что не начались, а каждая выигранная минута – счастье. Счастье в мгновениях без боли, как же она не понимала раньше…
- Что… ты хочешь?
На этот вопрос тоже не будет ответа. Сколько раз она кричала, шептала, молила – и не узнавала ничего. Палачи просто продолжали свое дело, равнодушные, как стрелки часов, отсчитывающих вечность…
- У тебя будет ребенок.
Ребенок? Волна ужаса стряхивает оцепенение. От них, тех, кто насиловал и унижал, кто превратил её в безвольную куклу, способную лишь кровоточить?
- Ребенок, - повторяет Хасам. Он берет её щеки в ладони, и боль пронзает выбитые зубы. Мысль о сопротивлении тает – касание Старца Горы прожигает насквозь, вымывая мысли о бунте.
- Ты наша… - слышит она слова, впечатывающиеся в саму суть. – Вобравшая в себя запредельную боль… пустой сосуд, собирающий страдания. Ты пойдешь в мир, для которого умерла.
- Я пойду… - отвечает она, уносимая звездным ветром.
- Родишь ребенка, вскормленного болью и насилием. Отдашь его в приют… чтобы затерялся след.
- Да… - это желание легко исполнить. Она не хочет иметь ничего общего с тем отродьем, которое породит её чрево.
- Возьмешь с собой его пуповину. Это ключ. Носи её всегда с собой…
Вопрос – почему? не имеет значения. Магия решает за неё и сломленная долгими пытками воля больше не может возражать. Сейчас её собирают заново – как мозаику, в которой не хватает каких-то кусочков. И недостающие – заменяют своими.
- Затем ты найдешь его… Убийцу. Твоя боль… и пустота, приведут тебя к нему. Будь рядом… до тех пор, пока он умрет.
Кто такой Убийца? Она не знает, но боль подскажет. Боль всегда говорит, если уметь её слушать…
- Его смерть – назначение достойного. Но твоя боль уловит его суть, отдаст через пуповину ребенку. Тому, кто будет достоин стать истинным наследником Каина, не одержимым, но повелителем силы. Тем, кто убьет Машинного Бога… кто убьет всех Богов и сорвет Розу, принося её нам.
Она улыбается. Улыбается, понимая, что только что женщина по имени Хуанита Гонзалес умерла. Умерла в плену, не выдержав пыток и чужой магии, отнявшей душу.
- А потом, - нежно проводит по её лицу Старец Горы, - мы позволим тебе обрести покой…
Глава
…Город возвышался вокруг, до самой границы опоясывающего тумана. Небо заменяло золотистое марево, с которого лился равномерный свет, а белая мгла понималась, как стены небоскреба, покуда хватало глаз.
Портики, колонны, лоджии – напоминало греческие постройки времен античности. Только греки не строили из золота.
Здесь же оно был повсюду. Золотые барельефы и ободы, золотые ограды и ступени, уводящие в узкие улочки. Дома из золотых стен теснились в узких проходах, уносясь вдаль, к исполинскому сияющему обелиску, возвышавшемуся над городом. И под ногами то и дело сверкали монеты.
Дукаты и талеры, динары и кроны… из всех времен и народов, как грязь, разбросанные на мощенных золотыми плитами дорогах. «Хищники» застыли, очарованные таким немыслимым богатством, медленно приходя в себя. Пещера Алладина казалась дешевым ломбардом по сравнению с этим неисчерпаемым богатством, как и Форт Нокс.
- Ни… нихре… - даже у Брайана перехватило дыхание. Он лишь озирался, выпучим глаза и удивленно тряс головой, словно не мог поверить в явь происходящего.