***
Эдди Грэм проиграл. Какая-то часть его сознания успела шепнуть «НЕТ!» прежде, чем он дал согласие на предложенные стариком ставки, но это уже не могло его остановить. И он проигрался в пух и прах. Карты лежали на столе. Деньги лежали на столе. Чернокожий старик усмехнулся, скаля белые зубы, белые клыки, бодро поднимаясь на свои длинные, длинные ноги, потирая суставчатые руки.
- Эдди, Эдди. Ты любишь играть. И ты отличный актер. – Его голос звучал хрипло и надломлено, видимо потому, что ему трудно было идти сквозь острые жвала. - И я дам тебе роли – сотни ролей. У старика - Ананси миллион сказок, и он хочет их все рассказать. Пойдем, Эдди, пойдем.
Под взглядом восьми алых углей глаз, Грэм поднялся на негнущихся ногах. Сделал шаг. Еще один. Он не хотел идти. Не должен был, никогда не должен был соглашаться… но уже было поздно. Дверь открылась, и он дела последний шаг…
***
Время. Тут не было времени. Тут был рассказ, история, повествование, чьим безжалостным, сюрреалистичным законом подчинялась вся реальность. Тут был Ананси – огромный паук, маленький, сухой, чернокожий старик, не то и не другое, и он рассказывал сказки. Сказки, персонажами которых были звери – тигры и черепахи, змеи и зайцы, львы и слоны, обезьяны и волки, койоты и (конечно же!) лисы, и многие-многие другие. Здесь те, кто оказался на вечной Сцене Ананси, меняли маски, убивали и умирали, воскресали и воровали, прелюбодействовали и танцевали, снова, и снова, и снова, и снова, пока личности их не стирались, и под маской оставалась лишь еще одна маска. Так продолжалась бесчисленное число лет, бесчисленное множество историй и жизней. А потом, очень нескоро, Лис заметил узкую тропинку, забытую раз-рассказать Ананси, ведущую в густой, темный, бесконечный терновый лес…
И Лис побежал.
***
- То есть ты, приятель, утверждаешь, что тебя выиграл у тебя же в карты Ананси, а затем он рассказывал тебя, как персонажа своих сказок?
- Yep.
- А ты ведь полный псих, верно?
- Yep.
- Как хоть тебя зовут то?
***
- Марти Сью?
- Ага, – я улыбаюсь со смущенным видом человека, прекрасно знающего, какую реакцию вызывает его имя, и давно смирившегося с этим. Стараюсь не думать при этом о звериных клыках, которые не может видеть мой собеседник, однако болезненно-отчетливо ощущаю я своим языком. Не могу сказать, что за последние две недели не замечать их стало значительно проще.
- Да что за, черт тебя дери, дебильное имя!? – Хохочет толстый, лысеющий краснощекий мужчина в дорогом, безвкусном костюме. Его лицо больше всего похоже на туго надутый воздушный шарик, и он чем-то настолько сильно напоминает старину Уилли Мейсона, что я сразу же возлагаю на мистера Краснощекого самые большие надежды. Ему не понаслышке знакомо слово «азарт», и я это вижу, вижу даже не по его маленьким, прищуренным глазкам, налитым кровью, а в чем-то более глубоком… родственном.
Остальные игроки, собравшиеся тут, в тесной комнате за стенкой бара Hell&Gone, что на самой окраине Эдинбурга, в эту промозглую ночь поздней осени, тоже заулыбались. Похоже, толстяк выполнял в этой компании роль заводилы.
- Да ладно тебе Эрл, - наконец стирая улыбку с лица, сказал игрок, сидевший слева от меня. – Имя как имя. Давай сдавай.
Карты ложатся на стол, комната заполняется дымом сигарет и вязкой, приятной тишиной напряженной игры, в которой короткие реплики и подколки игроков, давно знакомых друг с другом, вязнут, словно пропитанный дымами воздух стал густым как патока. Уже полмесяца я практически обитаю в этом баре – даже ночую в той самой комнате наверху, в которой произошло мое первое после возвращения, не самое приятное, пробуждение в реальном мире, - однако здесь, в этой темной, прокуренной, душной святая-святых азарта, я впервые. Спасибо Мэгг. Вообще, если хорошенько задуматься над всем тем, что произошло с момента моего побега со Сцены, наибольшей моей удачей была именно встреча с ней. Однако задумываться над этим мне хочется меньше всего.
С того самого момента, как я прорвался сквозь тернии, оставляя за собой клочья шерсти, кожи и мяса, я в целом старался думать как можно меньше. Это был своего рода рефлекс, экстренный переключатель, который перевел мозг из состояния «рефлексия» в состояние «автопилот». Потому что какая-то часть меня, отвечающая за выживание, точно знает – задуматься надо всем произошедшим по-настоящему глубоко означает окончательно лишиться рассудка, который и так дал глубокую кровоточащую трещину после чудовищного, сюрреалистичного бегства сквозь Заросли.
Неописуемая, глубокая, подспудная, ускользающая… неуверенность? Неопределенность? Я не могу даже подобрать слова… да и есть ли таковое в английском языке? Дело даже не во внешних изменениях – хотя, должен признать, я с отвращением заметил, что теперь инстинктивно избегаю зеркал и вообще отражающихся поверхностей… Нет, причинной всему было сомнение: был ли тот я, что выбрался из Зарослей, мной? Тем, кто согласился сыграть со стариком-Ананси в пятикарточный покер? Тем, кто в шестнадцать лет убежал из дома? Или, может быть, Лисом, нашедшем тропку, ведущую сквозь Заросли? Или некем из них? Или всеми?
Да, этот путь – путь сквозь тернии, - дал мне многое. Я не просто получил то, чего лишено подавляющее большинство мудаков в этом мире – возможности со стороны беспристрастно взглянуть на самого себя, ментально освежеванного и разложенного на операционном столе сознания, - но был ткнут в это говно носом и поставлен в условие «или сожри сам свое дерьмо, или сдохни». Да, это был бесценный (я говорю это без обычной иронии) урок, который, я искренне надеюсь, мне не представиться возможности повторить.
Однако мой рассудок разъедает иной вопрос. Чего лишили меня Заросли? Что сделала со мной Сцена? Кто я – Эдди, играющий роль раскаивающегося грешника, или некто, играющий роль обычного, беззаботного Эдди? Я вижу, черт возьми, чувствую - хребтом, кожей, каждым синапсом мозга, - что мое восприятия мира, мои реакции, мое поведение изменилось!
Да, выбираясь из Зарослей я (Эдди) хотел измениться… нет, хотел это не то слово – принятие всего себя и принятие того, что себя нужно изменить было единственной возможностью выживания. И я (Эдди) не просто хотел - жаждал жить, не смотря на то, что был тогда даже не личностью – возможностью, потенциальным состоянием личности.
Тогда я хотел изменений, я (Эдди) хотел измениться… и, тем не менее... что является причиной моего нынешнего состояния? Добровольный, сознательный выбор человека, который всю жизнь был самовлюбленным мудаком и не испытывал с этим никаких проблем, а теперь решил изменить себя к лучшему? Или же – Заросли, безумная колючая проволока пневмы, исполосовала мою психику, оставила тысячу шрамов не только на теле, но и на самой сути моей личности?
Есть ли разница?
Хорошо это или плохо?
Для человека, который прожил жизнь, греясь в жаре пламени собственного Эго, это чудовищный ударом, и Эдди (я!) не уверен, что сможет ли его выдержать…
- Марти, черт тебя дери! Ты что там, заснул что ли!? – голос мистера Краснощекого боевой трубой врывается в разум.
- Нет, Эрл, просто прикидываю, придется тебе сегодня закладывать свои штаны или нет, – автоматически не особо удачно острю я, однако остальные игроки отвечают ухмылками и смешками. Возможно, только для того, чтобы позлить Эрла. Им это удается, и мистер Краснощекий багровеет еще сильнее.
Ах да, автоматизм… я будто бы не живу, лишь плыву по течению, веду себя так, как вел бы Эдди… почти всегда. К счастью, его отточенных инстинктов выживания на грани общества пока что вполне достаточно. И помощи Мэгг… С Мэгг, кстати, тоже интересная ситуация, как раз отлично иллюстрирующая назревшую проблему.
Если я в чем-то был сейчас уверен, так это в том, что Эдди (я), такой Эдди, которым он отправился на Сцену, воспринял бы саму Мэгг как этакую вишенку на торте, приятное дополнение к ее помощи, полученной фактически безвозмездно. И не преминул бы воспользоваться ситуацией… или, вернее, таковую ситуацию создать, поскольку миссис Райт (да, кстати, зовут ее Маргарита Райт, если кому-то интересно, но она предпочитает Мэгг) оказалась дамой боевой, так что тут еще бабка надвое сказала, кто кого мог… экх… использовать.
В любом случае, того Эдди бы такая мелочь не остановила. Тем более – теперь. Теперь, когда я чувствую… это. Силу? Нет, это не подходящее слово, слишком грубое, слишком заезженное. Магию..? Слишком… слишком. Я не знаю почему, но мне не нравиться это слово, хотя в глубине души понимаю, что иначе описать все это просто невозможно.
Я чувствую Жажду. Пусть будет так. Я чувствую Жажду, все и в других. Желание. Голод. Страсть. И, конечно, его величество Азарт. В них есть сила, есть мощь, есть жизнь. Есть, черт побери, сама магия всего парадоксального человеческого существования на лезвии бритвы. Я всю жизнь жил лишь ради нее, всю жизнь был покорным слугой миледи Жажды, сам до конца не осознавая, насколько реальна, могущественна, благосклонна моя госпожа. А теперь я прозрел и воистину восхитился. Я вижу Жажду в других, пью ее до дна, не оставляя не капли, но Жажда не убывает, нет, это против ее природы. И с каждым глотком Жажда становиться лишь сильнее…
Да, есть и другие эмоции. Сгорбленная, древняя, схваченная паутиной и пеплом госпожа Скорбь. Громогласный, беспардонный, громоздкий мистер Гнев. Бледный, незаметный, всегда подкрадывающийся к тебе со спины господин Страх. Все они сильны… и все слишком чужды, слишком далеки от меня, слуги мидели Жажды и ее верного супруга и спутника – господина Азарта. И с ними… о, с ними я теперь могу многое.
Это ведь так легко, так просто управлять человеческими страстями, когда ты познал саму Жажду… Немного желания, немного одиночества, подходящий момент и… и, когда дело касается Мэгг, я понимаю, что просто не могу это сделать. Не могу… так. И меня это чертовски, дьявольски бесит, потому что я знаю, что это правильно! И знаю, что это не должно быть, не может быть правильно просто потому, что для Эдди не было таких слов как «правильно» и «не правильно»…
- Да черт тебя дери через все кровоточащие преисподние, Марти!
- Да, да, я отвечаю. Отвечаю, и поднимаю, Эрл. Что скажешь на это?
- Что скажу? Да чтоб тебя черти драли, ты, мелкий…
О да, мистер Краснощекий был верной ставкой. Я уже впитывал кожей, всем своим естеством дышал его Жаждой, густо замешанной на Гневе. Отличный выбор, и это я только забрасываю крючок, прикармливаю тут рыбку – меня еще слишком мало знают, не успели присмотреться, признать своим в этой компании, да и я не прочувствовал всех завсегдатаев по-настоящему глубоко для того, чтобы играть в полную силу на их страстях, всерьез распаляя Азарт. Но все еще впереди, спасибо Мэгг.
То, что Мэгги тут, в баре Hell&Gone, куда она любезно доставила мое тело после того, как сбила машиной, работает не просто барменшей, я понял почти сразу. А вот истинную природу ее должностных обязанностей и отношений с таинственными «хозяевами», которые пока что наведывались всего один раз, я до сих пор не смог ухватить до конца. Во многом благодаря тому, что упорно и целеустремленно смотрел в другую сторону. В конце концов, моим жизненным кредо всегда было «живи сам, дай жить другим и не давай лишнего повода перерезать себе горло и пустить купаться под пирсы». Однако нужно было быть слепым, чтобы не заметить, что делишки, которые тут проворачивались, умеренно-темны и как-то связанны с контрабандой.
В любом случае, это заведение в моем вкусе. Самая окраина, где древний Эдинбург переходит в современные, наполовину заброшенные промышленные кварталы. Здесь все старое – не древнее, как камни мостовой в центре города, но старое, как вещь, брошенная и давно не используемая, успевшая покрыться пылю, но не ставшая от этого антиквариатом, а так и оставшаяся обычным хламом. И эти места нравились мне куда больше, чем кукольно-пряничный центр города. Они реальны, наполнены настоящей жизнью, настоящей радость и болью, настоящей Жаждой, а не ярким туристическим суррогатом.
И бар Hell&Gone как раз таков - расположенный в приземистом кирпичном полужилом здании, преткнувшемся между заброшенным складом, укоризненно смотрящем на город пустыми глазницами выбитых окон, и шумным многоквартирным переполненным домом, где сдают апартаменты приезжим албанцам, арабам, туркам и индусам. Он каждой буквой своей давным-давно погасшей неоновой вывески, каждым битым кирпичом в стене, каждой скрипучей доской паркета в полу кричит о том, что он еще жив так, как может кричать лишь тот, кто завис над смертельной пропастью небытия, все еще судорожно цепляясь за выскальзывающую из рук соломинку.
Таковы и его посетители – кажущиеся здесь, в благоустроенном, насквозь европейском Эдинбурге, настоящими реликтами какой-то иной, старой (не древней) и куда более темной эпохи. Тянущие пиво у стойки бара или же за тяжелыми, дубовыми столами со столешницами, давным-давно исцарапанными и покрытыми круглыми отпечатками впитавшейся в дерево влаги от бесконечных запотевших стаканов. Ведущие немногословные, негромкие беседы, звуки которых гаснут на расстоянии несколько шагов в густом, пропитанном дымом воздухе. Предпочитающие не обращать внимания на все происходящее в помещении бара, где навеки установилась полутьма и сырая прохлада ранней осени, но при этом всегда остающиеся на стороже. Попасть сюда, в заднюю комнату Hell&Gone, в нужное время и с нужными людьми не просто для «непосвященного», но Мэгг дала свои авторитетные рекомендации, и вот – я там, где и должен быть.
Но я понимаю, что в очередной раз задумался слишком глубоко… Пора заканчивать.
В который раз карты ложатся на стол рубашкой вниз. Мистер Краснощекий срывает банк и хохочет, хлопает по спине сидящих возле него игроков, ни сколько не стесняясь выражать свое ликование. Я тоже слабо улыбаюсь – улыбкой, которой и положено улыбаться человеку, умеющему признавать свое поражение. На самом деле, это действительно была интересная и напряженная партия, и Эрл выиграл вполне честно. Но проигранных денег мне не жаль не только поэтому. Нет лучшего способа распалить Жажду, чем дать человеку глоток воды. Нет лучшего способа разжечь Азарт, чем позволить игроку почувствовать вкус победы.
Ночь только начинается, и урожай, первые плоды которого я уже вдоволь пожал, начинает по-настоящему созревать, но где-то внутри себя я копнул уже слишком глубоко для того, чтобы усидеть на месте. Если я не сделаю этого сейчас, то, боюсь, уже не смогу решиться никогда…
Я извиняюсь, перед игроками, собираюсь и прощаюсь. Подмечаю, что в компании мое участие в игре как минимум не вызвало резкого отторжения, и это хороший знак. Жму руки игрокам, задерживая рукопожатие с мистером Краснощеким чуть дольше, чем необходимо. Эрл снова смеется и говорит, что с удовольствием обдерет меня как липку еще разок. Судя по всему, вне игрового стола он неплохой мужик.
Выходя под мелкий, моросящий дождь поздней осени, я поплотнее запахиваю пальто и подбрасываю в ладони маленький серебристый шарик, на миг вспыхивающий в тусклом свете уличного фонаря – запонку, которую я аккуратно срезал когтем с манжета Эрла.
***
Я долго откладывал этот момент – и ненавидел себя за это. Даже сейчас, в такси, я умолял Время чуть сбавить ход, растянуть каждое мгновение пути хоть немного… Но Время, как всегда, осталось немо к мольбам человека… или не-совсем-человека. Я отпустил кэб за пару кварталов отсюда, и теперь стою на противоположной стороне тихой улицы в пригороде Эдинбурга, наблюдая за окруженным заборчиком из белого штакетника симпатичным двухэтажным домом с красной черепичной крышей. Уже перевалило за полночь, и, как и в большинстве домов на этой улице, окна его лишены света, но дом кажется сонно-уютным, а не мертвенно-заброшенным, как здания в районе, откуда родом посетители бара Hell&Gone.
Пальцы мои крепко сжимаю шарик-запонку. Точнее говоря - не совсем мои, а толстые, словно баварские сосиски, пальцы мистера Краснощекого. Другой рукой я чешу щетину на обильном втором подбородке – жест, который я успел перехватить у Эрла, кажется теперь, когда я одел его лицо и тело, крайне естественным, подходящим образу. Надеюсь, мистер Краснощекий не обидеться, что я на короткое время позаимствовал его облик. В конце концов, ничего крамольного я делать не собираюсь… да и нельзя обидеться на то, о чем не знаешь, верно?
Я смотрю на дом, и молюсь, чтобы сейчас там, на кухне, зажегся огонек, и отец вышел вынести к дороге контейнер с мусором…
Я смотрю на дом, и мечтаю о том, чтобы информация, которую мне удалось достать, оказалась неверной, и мои родители давным-давно съехали отсюда, не оставив обратного адреса…
Я презираю себя за то, что одел чужое лицо, и безуспешно пытаюсь убедить себя, что причина тому – нежелание шокировать стариков, а не самый обычное, мелкое, прозаичное малодушие…
Свет загорается в прихожей. Мои ноги немеют, по позвоночнику катиться электрический разряд, омертвевшее сердце падает куда-то в район желудка. Дверь открывается. Тот, кто выходит наружу, аккуратно прикрывает ее за собой. Для меня он лишь темный силуэт на фоне света. Паралич становиться невыносим и, почти мгновенно, отступает, смытый волной адреналина - незнакомец направляется прямо ко мне.
Шаг. Шаг. Шаг. Томительно-долго, болезненно-знакомой легкой походкой, он приближается. Я стою у фонаря, но вне приделов круга света. Он останавливается в тени по другую сторону.
- Эдди… - голос его – такой знакомый, такой чужой, - словно не может выбрать, утверждение это или вопрос.
- Эдди… - отвечаю я, и понимаю, что и мои интонации мечутся, не решаясь сделать тот же выбор.
Мы, почти одновременно, почти синхронно, делаем шаг, оказываясь в круге света.
Я смотрю в его лицо. В свое лицо. Лицо Эдварда Эдмонда Грэма, каким он стал бы, проведи эти шесть лет не на безумной сцене старика-Ананси, а в уютном, сытом, родном Эдинбурге. Едва-едва наметившийся второй подбородок. Чуть-чуть отяжелевшие щеки. Коротко подстриженные светлые волосы, слегка отступившие на висках. Невинная улыбка прожженного хитреца. Карие глаза, в которых что-то блестит на самом дне…
Я смотрю не него, и понимаю, что он смотрит на меня. Смотрит на меня моими же глазами. Чье лицо он видит? Эдди? Эрла? Лиса? Мое..?
- Ты можешь… можешь убрать это, - наконец говорит он, и мне кажется, что все происходящее дается ему также тяжело, как и мне… или он хочет, чтобы мне так казалось? Если он – это я, то смог бы я обмануть самого себя?
Я провожу по своему лицу рукой, сбрасывая маску мистера Краснощекого, одновременно чувствуя, как становится чуть легче дышать – уходит и лишний вес.
- Кто ты? – спрашиваю я, преодолевая болезненную, колючую сухость в горле.
- Эд. Сейчас я предпочитаю Эд.
- От второго имени? – зачем-то уточняю я.
- А есть разница?
- Нет… я полагаю.
- Верно. А ты сейчас..?
- Марти.
- Вот как.
- Ага.
Закончив этот крайне насыщенный информацией диалог, мы оба умолкаем, вновь буравя друг друга взглядами. Я понимаю, что мне в нем не нравиться с самого начала. Дело даже не в том, что он похож на меня. О нет. Он - идеальная моя копия. Почти идеальная. Но все дело в этом «почти»… Маленькая нотка в общей гамме, вносящая сокрушительный диссонанс во всю композиция для уха того, кто умеет слушать. Моя легкая, быстрая походка – но чуть отяжелевшая, прибавившая солидности. Мой голос – но слегка огрубевший, набравшейся силы. Мои движения и жесты – но обретшие резкость и уверенность. Мое лицо и тело – но он стал немного грузнее, крепче, кажется - даже шире в плечах…
- Я – это ты. Лучший ты, – в конец концов хлестко произносит мой двойник. – Ставший взрослее. Умнее. Остепенившийся. Вытащивший, наконец, голову из задницы и научившийся думать не только о себе.
Слова каплями расплавленного свинца падают на дно моего сознания. На долю секунды его глаза ловят свет уличного фонаря, и мне кажется, что я вижу в них оловянный блеск. И в то же мгновение меня охватывает горькое сомнение - видел ли я то, что было, или лишь то, что хотел увидеть в своем двойнике? Почти непроизвольно, губы мои складываются в паскудную ухмылку – защищаясь, зажатый в угол Эдди идет в атаку, на чистых инстинктах выискивая слабое место:
- Ты лжешь. Ты – не я. Ты – подделка, оловянная кукла, еще одна чертова шутка Ананси! Ты не можешь быть лучше меня, потому что ты – это не я! Ты вообще не человек! Ты лишь украл эту жизнь, украл мою семью! – я не кричу, но, внутренне сжавшись в тугой комок, вкладываю в свои слова столько уверенности, силы и беззаботности, сколько нахожу где-то на самом дне души. Куда меньше, чем мне хотелось бы.
Эд отступает на шаг, и мне кажется, что практически наугад я попадаю в цель. Но тут же в ответ следует гибкий, упругий и мощный выпад:
- Да ну, Эдди? Ладно! Ладно, я не знаю, человек я или нет! Но какое это имеет значение?! Взгляни на себя. Ты пришел сюда. Ночью. Под маской. Почему? Если ты хотел увидеть их – увидеть наших родителей, - почему сейчас и так? Ты же боишься! Боишься взглянуть им в глаза! И ты правильно боишься, черт тебя побери! Потому что ты их бросил. Бросил почти на десять лет и не вспоминал. А расхлебывать твое дерьмо пришлось мне! Знаешь, почему я здесь, ночью, сейчас? Знаешь?
Теперь уже моя очередь отступать назад. Он приближается, словно намереваясь вытеснить меня за границу света, за границу моей жизни…
- Потому что у отца опять было плохо с сердцем! Он с тех пор три чертовых инфаркта перенес! Слышишь – три, и ему еще не было пятидесяти! А мать – она же отдала всю себя воспитанию своего малыша Эдди, карьеру свою бросила! Ты представляешь, чем для нее стало твое бегство!? Она пила. Много. Долго. Нас с отцом еле-еле удалось ее вытащить! Ты – ничтожество! Неблагодарная сволоч! Мелкий эгоистичный самовлубленный засранец! Я ничего у тебя не крал, потому что ты выбросил свою жизнь, свою семью, словно мусор в канаву! Ты не заслужил ее!
Я отступаю, и понимаю, что отступать больше некуда. Он – подделка. Он – жалкая копия меня! Он украл мою жизнь! В то время как мое сознание, саму мою личность натирали на мелкой терке Сцены, он…
Приклеившаяся ехидная ухмылка на моем лице становиться оскалом. Когти пробивают кожу, вырываясь наружу, пальцы скрючиваются, руки становятся похожи на звериные лапы. Я слышу нечеловеческий рык, и понимаю, что рычу я сам. И по лицу моего двойника я понимаю, что он смотрит сквозь Маску, видит истинного Меня, кем бы я, черт побери, не был. Эд отшатывается, отступает, рука тянется к поясу за отворот пиджака… знакомое движение. Наконец, я понимаю, что значат его охрипший голос, более резкие, уверенные жесты, тяжелые форменные ботинки на ногах, - замечаю то, что должен был заметить раньше.
Но это уже не важно. Потому что я смотрю дальше. Глубже...
…он произносит свою обличающую речь…
…его голос, - мой голос, – ликующий, торжествующий, полный какого-то болезненного облегчения…
…его лицо – мое лицо, – маска, скрывающая страх и горечь…
…его глаза – мои глаза, - два озера олова, в которых плещется боль…
…и я вижу. Вижу то, чего видеть совсем не хочу. Вижу, как он сидел там, в темноте дома, в прихожей. Как ждал, чувствовал мое приближение. И боялся. Боялся этой встречи так же, как боялся я, сам того не понимаю до конца! Мучительным страх того, кто всегда догадывался, знал, подозревал: он – лишь подделка, двойник, и, рано или поздно, оригинал может вернуться. Вернуться и заявить свои права на украденную жизнь. Жизнь, которой он – двойник! - был достоин куда больше, в которую он уже столько вложил, в которой он стал лучше оригинала…
Оскал исчезает. Улыбка сползает с моего лица. Когти втягиваются, пальцы расслабляются. Все мое тело обвисает пыльным мешком, словно из меня вытянули какой-то внутренний стержень, поддерживающий мою решимость все это время. Клянусь, секунду назад я был готов разорваться горло самозванца, наплевать на все последствия…
- Я… - слова не хотят срываться с мои губ, вязнут, застревают меж зубов, меж клыков. – Мне жаль тебя, Эд.
Теперь и его рука замирает. Пистолет так и остается в кобуре скрытого ношения. Эд смотрит на меня. Я смотрю на него, в его оловянные глаза. И вспыхивает, разгорается внутри меня предательский огонек подозрения, нерешительности, неуверенности. Что увидел я? То, что есть в действительности? То, что хотел мне показать мой двойник? То, что хотел увидеть я сам? Что есть само это подозрение – результат годами отточенной способности видеть и осознавать каждую деталь, или же трусливое нежелание верить в то, что прав мой двойник, моя жалкая копия? Я смотрю на него, и боюсь даже предположить, что он видит, читает во мне.
- Жаль? Тебе меня жаль? – наконец говорит Эд, и я вижу, как силы покидаю его так же, как мгновение назад меня. Он тоже готовился к бою, к драке, к яростной схватке – и очень может быть, не только в вербальной форме… и он, также как и я, выбит из колеи… или хочет, чтобы так считал я? – Не я… не я здесь нуждаюсь в жалости… Марти.
- Возможно, Эд. Но – я говорю правду. Если ты – это я, то ты можешь это понять, можешь увидеть.
Я смотрю в его лицо – и, мне кажется, я вижу отражение той же неуверенности, что гложет меня! Говорю ли я ему правду, или лишь претворяюсь? Можно ли верить самому себе, если ты точно знаешь, что ты прожженный лжец? Действительно ли мы видим то, что видим, или же лишь то, что хочет показать собеседник? Есть ли в этой игре победитель?
- Я… я не знаю, могу ли… - запинается Эд.
- Да. Я тоже не знаю. И не знаю, как мы могли бы это доказать. Тебе я ни на грош не верю – потому что никогда не поверил бы себе самому.
Мы смотрим друг на друга, и между нами, наконец, проскакивает что-то общее. Мы оба устало улыбаемся.
- Так… ты стал полицейским? – наконец нарушаю я молчание.
- Ага. Уже почти пять лет. Инспектор, CID. Ты ведь никогда не задумывался о том, что смог бы применить свои таланты и навыки куда эффективней и прибыльней, если бы занимался чем-нибудь легальным, а?
Он замолчал, поняв, что снова ступает на тонкий лед, но я уже полностью взял себя в руки – одеваю маску Эдди и отвечаю широкой улыбкой, теперь уже намеренно демонстрируя свои клыки:
- Не-а, по-моему, это слишком скучно.
Мы вновь замолкаем. Этого нелепый, странный разговор под уличным фонарем в тихом, благообразном, престижном районе, чуть не перетекший в кровавую драку, вновь натыкается на неловкую паузу.
- И… Что теперь? – вновь нарушаю молчание я.
- Теперь? Теперь мы оба будем пялиться друг на друга еще какое-то время, пытаясь понять, кто из нас врет и на самом деле готовиться воткнуть другому нож в спину. Потом… потом ты поймешь, что сейчас нечего не сможешь добиться. Я – офицер полиции, у меня с собой смертельное оружие и я им воспользуюсь. Если придется. Нас с тобой разделяет шесть лет опыта и воспоминаний, да и, если честно, я успел слегка раздобреть, так что теперь мы даже внешне не до конца похожи, Марти. Ты не сможешь просто прикончить меня и занять мое место, хотя, я уверен, что ты это уже обдумывал. Потому что я это обдумываю как раз сейчас. И – можешь не волноваться, - я почти уверен, что не смогу убить тебя незаметно и избавиться от собственного тела без предварительной подготовки. Так что сейчас – сейчас мы разойдемся. И будем очень, очень внимательно смотреть за своей спиной. Пока один из нас не поймет, как решить проблему раз и навсегда, не пустив под откос при этом свою жизнь.
- Значит, холодная война, верно?
- Хех, я бы сам лучше не сказал, Марти. Да, взаимное гарантированное уничтожение. У меня – мои новые связи и твоя семья, - я внутренне содрогаюсь, пытаясь ничем не выдать свои чувства. Мне кажется, что я вновь вижу отблеск света на олове его глаз. – И тебе остается лишь гадать, блефую я или нет. Насколько я чудовище – а насколько ты сам. И что из этого хуже. У тебя – мои отпечатки, чертова хитрость и возможность превратить мою жизнь в кошмар. У нас обоих – чутье, которое позволит заметить атаку другого… Да, холодная война - весьма меткая аналогия, должен признать.
Он ухмыляется, и я с толикой завести вижу, что во рту у него нет клыков… и понимаю, что все так и будет, вот только я пойду в свою пустую комнатушку над темным, старым, задрипанным баром, а он – вернется домой, к семье… моей семье…
Я протягиваю ему руку. Несколько секунд он смотрит на нее с толикой удивления. Затем пожимает. Я хлопаю его по плечу и разворачиваюсь. Уже сделав пару шагов к краю круга света, я слышу его голос, в котором, мне кажется, звенел знакомый азарт, знакомая радость от того, что начинается новая рискованная игра:
- Марти. Мой значок.
- О! – с почти-искренним удивлением я достаю из кармана пальто кожаную книжицу документов. Раскрыв их, я бросаю быстрый взгляд на жетон и кидаю значок Эду. – Наверное, ты обронил.
- Конечно, - он ловит жетон налету. – Моя вина. Надеюсь – нескоро увидимся.
- Ага. Заботься о них…
Я иду прочь от круга света, где застыл Эд, прочь от дома моей семьи, прочь от самого себя. Обуреваемый противоречивыми, гнетущими чувствами, я ощущаю, как маска Эдди Грэма трескается на моем лице плохо обожженной глиной. И я, черт побери, готов поклясться, что чувствую, как двумя ружейными стволами ввинчивается мне в затылок оловянный, неживой взгляд моего двойника, лишенный чего-либо человеческого… Я не хочу оборачиваться. И не оборачиваюсь.
