И сначала все казалось простым. Езда на мчащемся сам по себе байке и трепещущий кожаный плащ Самеди, вдруг ставший длинной мантией, укутавший нарисованный череп на лице. Нет, уже не нарисованный - он сидел за спиной смерти, и смерть эта смеялась в ночи. На дороге, ставшей костяным мостом, и осенними листьями, и пламенем адских топок, и смехом в бесконечной тьме.
А потом был бар, и его рука, наливающая полный бокал рома с кусочками кактусов, и мертвые, которых он помнил по домам, которые покинул. Но они не обижались, потому что в сердце тьмы звучал лишь смех, и он запомнил вкус мертвых губ, которые целовал, и как они оборачивались сочными спелыми вишнями и ароматом корицы с миндалем.
И были ласки дев, которые давно стали тенью, и их голоса, чистые от плоти - и ввергавший его в наслаждение секс, который могли дать лишь оргазмы души, поднимая тающее сознание к пикам мироздания. На них Барон подхватил его частицу, и унес в ночную тьму: голосом ветра и взмахами крыльев совы мчался Изи над миром, и всюду видел смерть. Он был умирающим заплеванным цветком у пыльной дороги, и последним объятием любящих стариков, и словами ненужной клятвы двух готов, вскрывших себе вены. Он был вытекающей кровью и оборвавшимся дыханием, и холодеющим трупом, и грызущим мертвых червем - и тропами, по которым шли ноги тысяч душ. Тьма поднимала его все выше и выше, бросая в холод меж звезд - и там он видел лики, не имеющие лиц, тени, охватившие всю вселенную. И эти тени удерживали на своих плечах нечто другое - не тьму, а прародителя тьмы, не смерть, а миг рождения энтропии. Он видел богов, но не аватар или маски, а бесформенных существ, чистых в своей безграничной мощи, и тьма, которая его несла, была той же, что и у пьющего с ним Дядюшки Скелета. Взмывший на вершину, узревший, что за людскими масками - чистота сил, он купался в этой чистоте, и видел то, как Самеди приходит к каждому погибшему в своих владениях, и то, как он одновременно ходит по миру в множестве смертных ликов. Но важнее всего - ту его истинную суть, похожу на тьму, заполнившую все промежутки между звездами, холодную, но смеющуюся голосом нейтронных бурь и космического холода.
Взлетевший на крышу мира и упавший с неё, он уснул в пьяном блаженстве святого грешника на одной из лавок Нового Орлеана, и никто не тронул опьяневшего от полета к сердцу истины парня. Лишь проходящий по ночным владениям страж города Легба укутал своим плащом и пошел дальше: не ради хитрых планов, а потому что так бы сделал вызывавший у бога восхищение друг, бродяга по имени Иисус, сейчас так же спящий в мокрой, пропитанной вчерашним дождем могиле.